Виталий Полищук - И на этом все… Монасюк А. В. – Из хроник жизни – невероятной и многообразной

– Выпей, – сказал я, поднося чашку к ее губам. – Тебе надо, выпей, Юля!

Она проглотила водку, как воду. И я здесь же стал ее раздевать.

Снял с ног сапожки, потом с плеч – плащ, и снова взяв ее на руки, отнес в спальню.

Я посадил ее на край кровати и стал сначала разбирать постель, потом раздевать до конца Юлю.

Когда я взялся за пуговички кофточки, она вдруг схватила меня за руки и стала быстро шептать, глядя мне в лицо умоляющими глазами:

– Не уходи, Толь, только не уходи! Мне так плохо, мне холодно, Толик! Боже, как же мне плохо!

– Да не уйду, Юленька, не уйду! – Я раздел ее до конца и уложил в постель. Она продолжала цепляться за меня руками, она шептала, шептала, шептала…

– Пожалуйста, Толенька, пожалуйста… Иди ко мне, пожалуйста.

Я не жалел о том, что делаю. Когда мне было так же плохо однажды, Юлька приняла на себя мою боль, забрала ее, а потом привезла ко мне Варю. Теперь плохо было ей – и неизвестно еще, кому из нас было хуже: мне тогда, или ей сейчас – ведь я не мог привезти никого… А мог лишь дать ей немного собственной любви…

И я разделся и лег рядом. А она сразу прильнула ко мне, обняла, обхватила меня всем своим телом.

Это было другое тело – не Варькино. Но я любил его также сильно. Я целовал Юлькино лицо, я снял бюстгальтер и целовал ее маленькие груди. Я соединялся с ней воедино, я любил ее истово, и одновременно нежно… Я чувствовал, чего она хочет и старался дать ей именно это.

Я раз за разом выводил ее на пик наслаждения, но она сразу после этого прижимала меня к себе руками и шептала: «Нет, нет! Не уходи, я хочу чувствовать тебя!»

И я соединялся с ней снова и снова, а она прижималась ко мне, словно стараясь слиться со мной воедино, совсем и навсегда, и шептала: «Монасюк, что же ты делаешь со мной… Как я буду без тебя, Толенька, любимый мной, радость ты моя единственная…»

А я давил в себе рыдания, потому что вот этого – быть ее единственным, и именно «ее», я не мог…

Ну, за что мне это? В прошлой жизни мне попадались «не те» женщины, а в этой – наоборот, «те», и неизвестно, что тяжелее…

– Вот и закончилась наша вторая и последняя любовная встреча, Монасюк! – сказала утром Юлька. – Спасибо тебе, Толь. Теперь можно жить дальше…

Я смотрел на нее с сочувствием.

– Юленька, как помочь тебе? – спросил ее я. – Как тебя вылечить от этой любви? Она же тебя просто-напросто сжигает!

– Эх, ты! Тебе, мужчине, этого не понять. Любовь это дар, он от бога, Толя… А дар бывает приятной, а бывает – непосильной ношей. Но он тем не менее – дар, и от него нельзя отказаться. Я счастлива и горда, Толя, что люблю тебя. А ни какого-то пьяницу… Иди давай… Тебя Варька заждалась!

Это была наша последняя интимная встреча.

Уходя, я сунул в карман початую бутылку, и пока шел домой, пил водку прямо из горлышка. А когда пришел, я сказал Варе сразу, прямо на пороге – с Юлей было плохо.

И рассказал ей почти все. То и дело сбиваясь, бессвязно, но рассказал. И закончил словами:

– Прости меня, Рукавишникова! Ну, не мог я уйти и бросить ее одну!

А Варя вздохнула, подошла и обняла меня. И сказала:

– Бедный ты мой! От тебя Юлькиными духами несет! Иди в ванную, мойся – и спать! На тебе ведь лица нет…

И вот в этот миг я понял, что вижу высшее проявление женской любви. Особой сердечности, особого понимания, особого проявления дружбы и супружества…

И я ушел спать, и никогда после этого ни она, ни я, ни сама Чудновская не вспоминали Юлькин «прощальный поклон»…

Через два дня я зашел в комитет комсомола Университета и сказал Варшавнину:

– Все, Боря! Ищи новых солистов для «Белых крыльев»!

Варшавнин глубоко затянулся дымом сигареты и сказал, затушивая ее в пепельнице:

– Да уж понял вчера! Давно вас надо было гнать! Репертуарчик у вас еще тот!

И тут же добавил:

– Как она?

– Да ничего, уже отошла…

Борис с любопытством уставился на меня. И спросил:

– Слушай, Монасюк, а за что тебя такие бабы любят?

– Да не «за что», а «вопреки»! Вопреки моему сучьему характеру!

– Почему именно сучьему?

– Да потому, что все отдаю одной женщине, а мучаю другую…

– Думаешь, нужно и второй часть себя отдавать? Это ты ошибаешься – тогда первая догадается, и будет мучиться уже она…

Я лишь махнул рукой. А потом сказал:

– Жизнь вообще штука мерзкая. Помнишь Есенина?

– Ты о его трамвае? «Как трамвай последний»? Да, бывает…

И когда я уже выходил, он окликнул меня:

– Ты вот что, Толь, ты заходи ко мне. Не теряйся! Понял? Всегда, по любой нужде!