Виталий Полищук - И на этом все… Монасюк А. В. – Из хроник жизни – невероятной и многообразной

Припев Юлька выделила своим сильным голосом, постепенно «забирая вверх» и затем также постепенно опустившись до первоначального звучания.

Я было заволновался, но она вновь перешла к доверительному разговору с сидящими в зале, правда, голос ее был как-то уж очень напряжен.

(Она внезапно повернулась в нашу сторону)

И тут меня будто кольнуло что-то! Нельзя было давать ей эти слова, слишком близка ей эта волчица, слишком напоминает ей ее саму… Ту далекую трагедию и все последующее…

Между тем Юля уже пела:

И вот на следующем куплете все и произошло…

Она вдруг вскинула голову вверх, поднесла микрофон прямо к губам и даже не пропела – прокричала:

Из глаза у нее текли слезы, и «среди мужчин» она выкрикивала уже сквозь рыдания.

Я встал, махнул саксофонисту Женьке, пианисту Вовику, выкрикнул «соло саксофон!» и под рыдающие звуки инструмента и фортепьянный перебор подбежал к Юльке и, выхватив одной рукой микрофон, другой подхватил ее и прижал к себе.

Она билась в беззвучных рыданиях, она не могла петь, но – мы были на сцене, и пьеса должна была быть сыграна до конца!

Я ведь знал импульсивный Юлькин характер и мне вдруг стало так ее жалко, что я сам чуть не заплакал, как девчонка, но песню нужно было допеть…

И я сам сделал это, прижимая к груди Юлю и пытаясь при исполнении повтора припева сохранить Юлины интонации:

И наш ударник закончил песню короткой барабанной дробью.

– Уведи меня, Толик, пожалуйста, уведи… – и шепот этот услышали все в зале, потому что я держал слишком близко к ней микрофон.

И тогда я сказал (обращаясь к залу):

– Простите нас! На этом концерт окончен! Простите нас, пожалуйста!

И вдруг сначала несколько человек встали в зале и ударили в ладоши. Нет, они не хлопали – их ладони лишь слегка касались друг друга… В зале начали вставать, все хлопали так же тихо, и это напоминало не аплодисменты, а скорее, походило на звук шуршащих по асфальту под дуновеньем ветра высыхающих осенних листьев… Кто-то хлопнул громче – на него цыкнули.

Я быстро вел Юлю по проходу между рядами, передо мной все расступались; – и нас по-прежнему провожали печальные звуки легких, словно шелест, аплодисментов…

И у меня мелькнула мысль: «Юля, Юля… Ты и здесь не могла без своего любимого эпатажа… Ушла ты не как все…»

Нас догнал Олег и сунул мне в руку мой плащ и Юлькины плащ и сумочку.

– Монасюк! Увези меня домой, пожалуйста, – шептала Юлька, и я молча набросил на нее плащ, довел ее до обочины, «поймал» такси и вот мы уже сидели на заднем сидении, и я прижимал ее к себе, а Юля, обхватив меня обеими руками, прижималась ко мне и все шептала, шептала…

– Толик, не оставляй меня одну сегодня! Я прошу тебя, не оставляй меня, Толенька, милый…

Я спросил у водителя, нет ли у него бутылки водки. Он остро глянул на нас, о чем-то догадался и молча кивнул.

Когда машина остановилась у подъезда Юлиного дома, я подал водителю 11 рублей, он молчком вышел из машины, открыл нам дверцу, а затем – крышку багажника, откуда достал бутылку «Московской».

Я сунул ее в карман плаща – Юлька не могла стоять на ногах, и мне пришлось подхватить ее на руки. Водитель по-прежнему ни говоря ни слова, открыл мне дверь подъезда, я сказал ему: «Спасибо, отец!» и быстро понес Юльку вверх по ступеням.

Она была легкой, как пушинка.

Перед ее дверью я поставил Чудновскую на ноги, достал из ее сумочки ключи и открыл дверь. И повел ее на кухню.

Я посадил ее за стол, быстро сорвал пробку с бутылки и налил в стоящую на столе чашку граммов 150 водки.