И. Намор - Будет День

— Нет, — покачал он головой. — Ничего… Но, может быть, позже… после тринадцатого проснутся…

По договоренности, сотрудники разведуправления, — если решат все-таки идти на предложенный Бастом контакт, — должны дать объявление в одной из парижских газет. Тогда и только тогда, "место и время" встречи в Брюсселе — площадь перед дворцом Юстиции, первый понедельник марта — станут актуальными. Таня давным-давно должна была уже добраться до Москвы и рассказать товарищам о "странном" немце из Антверпена, но никаких объявлений господа военные разведчики пока не давали. Что это означает и означает ли хоть что-нибудь вообще, можно только гадать, но знать наверняка — невозможно. Оставалось надеяться и ждать, и Олег честно надеялся и не слишком честно ждал, коротая время с Таниной "подругой". Но это, так сказать, проза жизни. И не надо путать божий дар с яичницей. А о Тане Ицкович никогда не забывал и не переставал беспокоиться, даже развлекаясь со своей кузиной Кисси. Такая вот диалектика мужской души.

"Или это уже биполярность?" — но в наличие у себя любимого маниакально- депрессивного синдрома Олег, разумеется, не верил.

— Возможно… А что скажешь про мадам?

— А что бы ты хотел услышать? — вопросом на вопрос ответил Олег.

— Не знаю, но как-то…

— Это ее выбор, — Олег понимал, что тревожит Степу. Но и Витю это тоже волновало. Да и Олег не был лишен известных сантиментов, хотя и помнил — так их, во всяком случае, дрючили в ЦАХАЛе — что женщины "такие же мужики, как и все остальные, только без яиц".

— Ее… Красивая женщина…

"Однако!"

— Она ведь твоя родственница?

— Ты кого сейчас спрашиваешь? — поднял бровь Олег. — Если Олега, то — нет. Она, Витя, совершенно русская женщина, — усмехнулся Ицкович.

— Я Баста спрашиваю, — Степа был в меру невозмутим, но усики свои пижонские все-таки поглаживал, по-видимому, неспроста.

— Ну… это такое родство… — Олег изобразил рукой в воздухе нечто невразумительное, и пожал плечами. — У тебя самого таких родственниц, небось, штук сорок… и степень родства устанавливается только с помощью специалиста по гинекологии…

— Генеалогии, — хмуро поправил Олега Степан.

"Влюбился он, что ли? Ну, в общем, не мудрено — женщина-то незаурядная…"

— Оговорка по доктору Фрейду… — усмехнулся Олег.

Степан только глазом повел, но вслух ничего не сказал. Он не знал, каковы истинные отношения Кейт и Баста, но, разумеется, мог подозревать "самое худшее" и, похоже, ревновал, что не есть гуд. Но не рассказывать же Степе, что он, Олег Ицкович, умудрился запутаться в двух юбках похлеще, чем некоторые в трех соснах?

11.02.36 г. 15 ч. 32 мин.

"Жизнь сложная штука", — говаривал, бывало, дядя Роберт. Особенно часто поминал он эту народную мудрость после третьей кружки пива. Впрочем, вино, шнапс и коньяк приветствовались ничуть не меньше. Разумеется, дело не в том, что любил, а чего не любил Роберт Рейлфандер. Просто слова его вдруг — неожиданно и брутально — оказались чистой правдой. Никакой простоты Питер Кольб в жизни больше не наблюдал. Напротив, вокруг случались одни лишь сложности, некоторые из которых были такого свойства, что как бы в ящик не сыграть.

Вчера ближе к вечеру "Шульце" перехватил Питера у выезда с территории гаража. Бесцеремонно — как делал, кажется, абсолютно все — влез в машину и опять начал донимать "дружище Питера" странными речами и подозрительными намеками. Кольб слушал, пытался отвечать, и в результате сидел как на иголках. Потел и боялся: вот, что с ним происходило на самом деле. Боялся, что этот хлыщ, говоривший на "плохом" французском, может в действительности оказаться сотрудником секретной службы. А если французы знают, на кого он работает…

"Господи, прости и помилуй!"

— Завтра, — неожиданно сказал господин "Шульце". — Мы встретимся часа в три… вон там, — и указал рукой на бистро в конце улицы. — И объяснимся до конца. Вы не против, дружище?

— Я не… — все-таки голос Питера подвел: дал петуха. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— Именно об этом я и говорю, — улыбнулся "Шульце". — Вы не понимаете, и я не все понимаю… Вот мы с вами завтра и объяснимся. К взаимному удовлетворению… Остановите здесь!

Последние слова "Шульце" произнес жестко и недвусмысленно. Это прозвучало как приказ, и человек этот — кем бы он ни был на самом деле — умел приказывать и чувствовал себя в своем праве, повелевая теми, кто таких прав не имел. Например, бедным господином Кольбом, оказавшимся вдруг в крайне опасном положении.