Андрей Смирнов - Бог Непокорных

Хотя она и была красива, но сейчас почти не вызывала сексуального желания в командоре.

Вернее, его ощущение власти над ней, наслаждение от причиняемой ей боли было столь значительным, что переплавлялось и в сексуальное возбуждение тоже, но первичным было не оно, оно было лишь следствием, а не причиной. Ему хотелось унизить ее, попутно растоптав в грязи то, что прежде было его собственными идеалами, наплевать на все запреты, на мораль и кодекс чести и найти в темном лабиринте своей души еще больше силы и власти, постигнуть еще больше безумных и невыносимых тайн, таящихся под оболочкой любого — как он понимал теперь это — нормального человека. Он разрушит все ограничения и обретет себя-настоящего во тьме.

Кельмар кончил и несколько секунд лежал недвижно, вминая в траву хрупкое девичье тело, и наслаждался ощущениями. Сельдара уже не плакала. Ее взгляд застыл, а тело трясло от мелкой дрожи. Дорожки слез, однако, еще не успели высохнуть, и Кельмар, сжав челюсти девушки правой рукой так, чтобы она не смогла отвернуть голову, слизнул одну из них. Змееныш тут же пришел в движение, поглощая и перерабатывая полученный ингредиент.

«Слезы Обесчещенной Девы, и весьма неплохой пробы , — одобрительно сообщил он командору. — С их помощью мы сможем сделать Состав, который позволит нам восходить на Небо и спускаться в Преисподнюю во плоти — так, как это делают бессмертные.»

Услышав об этом, Кельмар улыбнулся.

Была уже глубокая ночь, когда Мирис Элавер покинул подземные этажи резиденции Белого Братства. Устало, но удовлетворенно поднялся по ступеням длинной лестницы, привычно кивнул охране у дверей, пересек внутренний двор и постучался в караулку у ворот, и, дождавшись, пока ему откроют калитку, вышел из тюрьмы. На Справедливой Площади (в народе ее именовали Кровавой), расположенной, как и сама резиденция Братства, в юго-западном районе столицы, царили мир и покой, тишина и гармония. Среди горожан ходили слухи, что призраки казненных бродят здесь по ночам, и после заката появляться на площади рисковали немногие.

Мирис пренебрежительно усмехнулся и двинулся к началу Черепичной улицы, пересекая площадь наискосок. Он много лет ходил этим маршрутом, но ни разу не встретил ни одного призрака. А жаль. Отчего-то ему всегда казалось, что его власть над человеческой жизнью не заканчивается тогда, когда его топор перерубает шею приговоренного к смертной казни, что его действие имеет какое-то незримое продолжение в мире, сокрытом от людских глаз, и что те, кого он лишил жизни, каким-то образом остаются подневольны ему не только до момента смерти, но и после.

Может быть, именно поэтому призраки ему и не являлись — они боялись его, а не он их.

Свежий ноябрьский ветер немного смягчил городскую вонь, распространяемую отбросами и помоями, которые многие жители выливали прямо под свои окна. Джудлис был слишком большим городом, чтобы труд золотарей и мусорщиков мог бы полностью решить проблему с отходами. Еще существовала старая канализация, но в последние века она перестала справляться со своей задачей: город слишком разросся, а короли не хотели тратить деньги на работы по ее расширению, предпочитая прогонять вонь ароматными духами и чарами. При Святом Джераверте придворных магов прогнали, но чары, наложенные ими, разрушились не сразу, и все успели привыкнуть к вони, которую ветер приносил в королевский дворец со стороны городских кварталов.

Мирис посмотрел на север. За крышами прижимавшихся друг к другу зданий угадывались темные очертания замка. В некоторых окнах горел свет, а на стенах виднелись огни факелов и фонарей: стража совершала очередной обход. Замок производил зловещее впечатление, и тем нравился Мирису. Его подземелья были оборудованы не хуже, чем казематы Братства, и пленников там, по слухам, содержалось еще больше. Когда-то Мирис пытался устроиться в замок, но его не взяли, а вот Братство в работе не отказало.

Направляясь к дому, палач размышлял о том, как причудливо сложилась его жизнь. Кому-то нравится печь пироги и булки, кто-то шьет сапоги, а кто-то пытает людей и отрубает им головы на площади. Каждому свое. Он с детства обожал мучить животных, но даже тогда причинение боли не было самоцелью. Ему всегда нужно было ощутить, что он делает что-то правильное, что он восстанавливает справедливость, карая злодея, что он совершает некую высшую месть, выступает орудием в руках судьбы. Одно из самых ранних его воспоминаний было связано с котенком, подаренным его старшей сестре, Жизель. Когда сестры не было дома, он связал котенку лапы и заживо содрал с него шкуру. Сестра, конечно, устроила истерику, да и мать была в шоке, и Мирису, чтобы избежать наказания, пришлось оклеветать соседского мальчишку, заявив, что тот-де залез в окно и замучил котенка. Жизель не поверила, а вот мать, души не чаявшая в единственном сыне, уцепилась за эту историю как за соломинку, поругалась с соседями и даже наказала Жизель за то, что та не уставала обвинять брата во лжи.