Елена Горелик - Пасынки

— Увы, маркиз, — серебристо проговорила она, типичным жестом будущей матери скрестив руки на животе. — Как любите повторять вы, французы, такова жизнь. Вы ведь не станете отрицать, что точное исполнение инструкций Версаля приведёт к войне, и ни к чему иному. Если проблема такова, что её возможно преодолеть без войны, давайте искать компромисс. В конце концов, — тут улыбка императрицы сделалась чуточку веселее, — лучше пролить бочку чернил, чем реки крови. И… проявить капельку сообразительности. Ведь вам, как французу, куда ближе должны быть интересы Франции, чем амбиции отдельных персон.

Де Шетарди не вчера на свет родился, и прекрасно понимал, что означает этот приватный разговор с императорской четой. Вербовка. Но на каком уровне! Правда, и он не последняя персона во Франции, но всё же — сам император! То ли он никому не доверяет, то ли считает, что только ему под силу сломить волю маркиза. Не так уж он и неправ… Мардефельд не ошибся, утверждая, что Пётр гораздо умнее, чем кажется. И жена ему под стать, умная и подлая. Что делать? Согласиться — значит, подписать самому себе смертный приговор. Двурушников нигде не любят. Не согласиться — то же самое, но по иной причине. Он сейчас услышал достаточно, чтобы с ним ненароком произошёл досадный несчастный случай. Камень со строящегося здания упадёт, лошади понесут, или помрёт сегодня же вечером от употребления несвежих овощей — уже неважно. Важен результат, а он во всех вариантах будет одинаков. Конечно, можно, не заезжая на Посольское подворье, ринуться из города, из страны, но его гарантированно перехватят на границе. Курьеры скачут быстрее, чем едут кареты. И тогда — Шлиссельбург. В лучшем случае.

Какая из смертей ближе?

— Я… готов принять предложение ваших императорских величеств, — собственный голос он услышал словно со стороны. Удивительное ощущение. — Что я должен… делать далее?

Императрица изящным жестом извлекла из початой пачки на столе лист хорошей, дорогой бумаги, и пододвинула к нему вместе с серебряной чернильницей.

— Садись и пиши, — император властным жестом указал ему на простой, обитый кожей стул. — Ты ведь и впрямь не дурак, понимаешь, чего писать-то.

На миг маркизу показалось, что земля уходит у него из-под ног. Да, обморок в его случае был бы вполне уместен.

— Ваше величество, пощадите, — едва слышно взмолился он. — Если эта бумага попадёт в Версаль, мне конец.

— Эта бумага может попасть в Версаль только в одном случае, — произнесла альвийка, уже не улыбаясь. — Если вы решите, что с нами можно играть нечестно. Боитесь, похитят? Ну, если вы будете столь неосторожны, что дадите своим врагам зацепку… Надеюсь, мы друг друга поняли?

…Когда француз на подгибающихся ногах вышел из кабинета, Раннэиль, спрятавшая злополучную бумагу в рукав, передала её супругу.

— Пошёл по шерсть, а вернулся сам стриженый, — хмыкнул Пётр Алексеевич, даже не заглянув в содержимое записки. — Я-то думал, он умнее.

— Ты пугал его войной, хотя сам понимал, что из той войны ничего хорошего бы не получилось, — вздохнула Раннэиль.

— Да, быть бы мне битым, Аннушка. Французы и те, кто с ними, сильнее нас… пока что. Из цесарцев что вояки, что союзники — один хрен. Но есть в Европе словечко — «репутация». Знаешь такое?

— Я даже знаю, что оно означает, — улыбнулась альвийка, осторожно поднимаясь с кресла.

— О моей репутации тебе ведомо.

— О, да. Тебя не любят и боятся.

— И правильно делают. Иной раз полезно прослыть грубым хамом, чтобы тебе верили, когда грозишь войной, — Пётр Алексеевич привлёк жену к себе. — А вот тебя, лапушка моя, любят — и неправильно делают. Тебя стоит бояться поболее, чем меня. Француз этот, Шетарди… Он ведь тебя только здесь раскусил.

— А я, Петруша, как ты и советовал, все эти годы старательно разыгрывала перед ним примерную мать семейства, — снова улыбнулась Раннэиль, прижавшись к мужу и едва не мурлыча. — Куда мне спрятать его расписку?

Государь только сейчас вспомнил, что зажал в руке исписанную французом бумагу.

— Эту, что ли?

Он повертел смятую бумажку и… скомкав её окончательно, швырнул в камин.

— Ну её к лешему, ещё и впрямь украдут, так беды не оберёшься, — засмеялся Пётр Алексеевич. — Эта бумажка уже сидит у француза в голове, и держит его крепче кандалов. Коли вздумает кто её искать — пускай ищет ветра в поле. А коли маркиз наш из повиновения выйдет, так на него и иная управа найдётся…