Суламифь Мессерер - Суламифь. Фрагменты воспоминаний

Я прочитала, что сдать в сиротский дом Плисецкую Майю Михайловну, двенадцати лет, еврейку по национальности, следует незамедлительно. Мы за ней, собственно, и пришли, объявили мне посетители.

Я встала в дверях, раскинула руки, загородив им дорогу:

– Только через мой труп!

Они опешили:

– Ну, коли вы так… Придется вам самой идти в наркомат народного просвещения, объясняться. Такие дела теперь решают там. Ведь девочка без родителей. Вот если бы кто ее удочерил…

Утром вместо балетного класса я побежала в этот самый наркомат. Помню зал вроде судебного, каких-то чиновников со сверлящими глазами. По сути действо тоже смахивало на суд. Мне учинили допрос: кто такая? Где работаете? Сколько зарабатываете?

Я тогда уже получала в Большом высший оклад, несколько тысяч рублей в месяц. В те времена это производило впечатление.

– Значит, решили удочерить? – не отставали от меня дознаватели. – А отдаете себе отчет, кого удочеряете? Осознаете явственно, к каким последствиям это может привести?

Имели в виду: берете под крыло дочь врага народа.

– Племянницу удочеряю! – словно не понимая их намеков, отчеканила я.

Чиновники пошептались, косо поглядывая на меня. И видимо, склонились к тому, что известной артистке, да еще орденоносцу, можно сделать поблажку. Жаждет, мол, удочерить вражеское отродье? Пусть ее удочеряет. А наши бдительные органы потом сами разберутся, не продиктована ли такая удивительная забота общими антисоветскими воззрениями шпиона Михаила Плисецкого и его многочисленной родни. В частности, этой балетной попрыгуньи Мессерер. Их, врагов, знаете ли, надо изучать под лупой…

Скоро мне выдали свидетельство о том, что я удочерила Майю. Вроде подписанного ордера на мой вполне вероятный арест. Назывался тот документ нелепо, странновато: «Свидетельство об усыновлении». Будто у меня появился сын, а не дочь.

Когда Майечке исполнилось четырнадцать лет, я решила поставить ей сольный концертный номер – «Умирающий лебедь» на музыку Сен-Санса.

Подвигли меня на это два соображения. Во-первых, удивительная красота Майиных рук, особая пластичность ее танцевальных данных подсказывали мне: когда-нибудь она засверкает в «Лебедином озере». «Скорее бы!» – думала я. И надеялась, что начальство наведут на эту же мысль выступления племянницы с «Умирающим лебедем». Вроде этюда к партии Одетты – Одиллии.

Во-вторых, в те годы артистке балета без портативного, что называется, номера было просто не прожить. Нам приходилось выступать с концертами в сельских клубах с корявыми полами. Или в Кремле, где полы – высший сорт, но негде, да и некогда разогреться. А позже и на фронте, на сдвинутых впритык грузовиках. На какие только занозистые доски и обледеневшие настилы не ступала тогда нога балерины. Развернуться в таких условиях с большим виртуозным па-де-де становилось мукой мученической – я не раз испытала это на себе.

Майе нужен свой номер-шлягер. Компактный, без технической зауми, но драматичный. И потом, сказала я ей, сегодня ты, Майя, – бутон нераспустившийся, а ведь придет время, и увянут лепестки. Быть может, тогда такой технически немудреный, но эффектный номер тоже понадобится, продлит сценическую жизнь лет на двадцать. Майя, имевшая обыкновение вести дневник, наверное, записала эти мои вещие слова.

Короче, решено: ставлю племяннице «Умирающего лебедя».

Между прочим, впервые я увидела эту миниатюру при весьма комичных обстоятельствах. Танцевала сама Гельцер, но в каком-то заштатном клубе. Жуткий перекошенный пол, холодище такой, что дыхание повисало в воздухе белым паром. Аккомпанировал, как обычно, скрипач по фамилии Кричевский.

Гельцер, значит, на редкость поэтично начинает танец, а я стою за кулисами, восхищаюсь ее высоким искусством, да и долголетием (она выступала до шестидесяти). Вдруг меня прямо током бьет: на ногах у нашей примы, под белоснежной пачкой вижу я… старые, в дырах, латаные-перелатаные, «заслуженные» гамаши. То есть шерстянки. Да еще черного цвета! Она в них разогревалась перед выходом на сцену. Ох ты! Из-за балетной пачки Гельцер не замечает, что у нее на ногах! Забыла снять гамаши!

В публике – смех. Бедная Гельцер не понимает, в чем дело. Она мобилизует всю свою лиричность, весь опыт, пытаясь пробиться к душе зрителя. А зритель знай хохочет пуще прежнего.

Скрипач Кричевский то ли ушел с головой в музыку, то ли предпочитает не замечать. А в зале веселье уже граничит с истерикой.