Суламифь Мессерер - Суламифь. Фрагменты воспоминаний

С другой стороны, попробовали бы погнушаться клубом, не подарить ему своих новых постановок Касьян Голейзовский, Всеволод Мейерхольд или Асаф Мессерер. Чем бы это могло кончиться?

В клубной суете, среди репетиций и премьер, Асафу, конечно, ничего не стоило бы взять высокого чина НКВД за пуговицу: так, мол, и так, сестра мается с ребенком в лагере, помогите двум невинным душам.

Ничего не стоило? Для этого пришлось бы напомнить, что родная сестра твоя – жена врага народа…

Тишайший, скромнейший человек, Асаф и без того ненавидел всякого рода ходатайства. Чтобы брат переступил через себя, потребовался особый натиск судьбы и обстоятельств.

Я ежедневно жужжала ему в ухо: попроси за Ра, попроси за Ра. Наконец на своей очередной триумфальной премьере в клубе он обнаружил себя в кресле рядом с секретарем наркома внутренних дел СССР. Лучшей оказии не случится. Отступать некуда.

– Нельзя ли получить аудиенцию у товарища Меркулова, заместителя народного комиссара, по личному вопросу?

Секретарь довольно охотно пообещал это устроить.

– Только, если можно, пойду не я. Моя сестра пойдет… она лучше знакома с делом.

Бедный мой брат, герой на сцене и робкий в жизни… Да, нам было чего бояться, скажу я вам.

И вот балерина в кабинете Меркулова. На улыбчивом, чуть ли не галантном человеке ладненько сидел китель цвета хаки с накладными грудными карманчиками. Густая шевелюра, величественная стать. Всеволоду Николаевичу Меркулову, правой руке Берии, оставалась тогда всего пара-тройка лет до поста наркома госбезопасности СССР.

И еще довольно долго до пули в затылок. Его расстреляли в 1953-м. Российская историография до сих пор не знает, в какой реестр его с Абакумовым и Берией занести: извергов, пыточников и насильников или столпов атомного развития СССР…

На меня Меркулов посматривал липким, раздевающим взглядом, но рук не распускал.

– Видел вас на сцене, – очень медленно, почти по буквам произнес он. Я продолжала причитать: младенец-то не виновен. Ведь законы у нас гуманные…

Выслушав рассказ о мытарствах Рахили, Меркулов неожиданно молвил веско:

– Примем меры. Сможете поехать, перевезти сестру. Будет дано указание.

И действительно, стряслось невероятное: сестре заменили восемь лет трудовых лагерей на восемь же лет вольного поселения в пределах Казахстана, а именно – в Чимкенте.

Помню, мне тогда пришлось отклонить приглашение на Декаду российского искусства в Минске, за участие в которой обещали дать звание Народной артистки Белорусской ССР. Сейчас смешно, а в те времена это представлялось важным.

И снова я сменила коммуналку в Щепкинском на мягкий вагон поезда Москва – Казахстан.

…Моя мечта осуществилась. Раскрылась калитка проходной лагеря в Акмолинске, и оттуда, из зоны, выбежал, как мне показалось, почему-то очень толстый Азарик, которому было год и семь месяцев.

Трудно описать те чувства, что я испытывала, подхватив подбежавшего Азарика на руки…

Какой тогда поднялся женский плач! По сей день я помню этот страшный вой в степи тысяч невольниц-матерей. Как кричали они, женщины-жертвы, по ту сторону проволоки!

Стало ясно, почему Азарик – кожа да кости – выглядит таким толстым. Он весь шуршал. Под курточку ему напихали десятки писем – узницы пытались нелегально переправить их на волю.

Конвоир это заметил и, тщательно обыскав ребенка, изъял весточки. Оказалось, правда, не все. Одно письмо, засунутое за подкладку, мы потом обнаружили.

Забрав сестру и племянника из лагеря, я доехала с ними на грузовике до акмолинской железнодорожной станции, чтобы наутро отправиться в Чимкент.

Вечером решили размять ноги, прогуляться. Ра с Азариком дышали – не могли надышаться первым воздухом куцей свободы. Помню, я достала из сумки помидорчик, с трудом довезенный из Москвы. О существовании овощей Азарик не знал. Взял этот красный шарик слабенькой, прозрачной ручонкой и интуитивно – в рот.

Идем дальше – стоит уличный фотограф. При огромном, на треноге, сундуке-фотоаппарате.

– Давай, – сказала я, – снимем Азарика и фото сразу пошлем нашим.

Фотограф долго бился над выражением лица. Так, мальчик, повернись, эдак, мальчик, улыбнись. Заплатила фотографу, дала адрес – будь другом, говорю, вышли снимки незамедлительно, родня заждалась.

Когда вернулась в Москву, родные почему-то воззрились на меня печально.

– Что такое? – спрашиваю. – Что стряслось?

– Да ведь Азарик-то наш одноглазый…