Вера Лещенко - Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго

– Сохранились?

– Не знаем, ищите!

– А где?

– Не знаем! В архивах.

Еще раз подтвердили, что такого рода статьи писались редколлегией издания, а фамилию автора поставили, скорее поДставили, какая первая на ум пришлась. Но такие детали тоже важны. Ведь могли и заставить Савича. У него непростая судьба, но человек талантливый и, мне кажется, интересный.

Пыталась найти родню Савича. Если все же это Савич писал, то в семье мог остаться архив его статей. Может, племянница Савича, Маргарита Семеновна Лунден, откликнется? Написала ей письмо. Ответ был неутешительный – она умерла. Оборвалась еще одна ниточка. Хочется только верить, что его заставили и позже он раскаялся. Так действительно было, когда «сверху» на кого-то поступал заказ. Ведь когда я искала статью и ее автора, Савич здравствовал, в редакции не могли не знать этого, потому и пытались убедить, что Савич – псевдоним.

Как же грязно работала пропаганда. А может, так было надо. Как героев додумывали, так и врагов. Вот только непонятно, почему Прага упоминается? Савич не мог не знать, что Лещенко жил в Румынии. Вот эта статья.

Газета «Комсомольская правда», 5 декабря, 1941 год «ЧУБЧИК У НЕМЕЦКОГО МИКРОФОНА

…Когда оборванный белогвардеец – бывший унтер Лещенко добрался до Праги, за душой у него не было ни гроша. Позади осталась томная и пьяная жизнь. Он разыскал друзей, они нашли ему занятие: Лещенко открыл скверный ресторан. Хозяин был одновременно и официантом, и швейцаром. Он сам закупал мясо похуже и строго отмеривал его повару. Ни биточки, ни чаевые не помогали ему выбиться из нищеты. Кроме того, ресторатор зашибал. По вечерам, выпив остатки из всех бокалов пива и рюмок водки, он оглашал вонючий двор звуками гнусавого тенорка: „Эх, ты, доля, моя доля…”

Кому-то из друзей пришла в голову блестящая идея: ресторатор, официант, швейцар и унтер должен стать певцом. Выпив для храбрости, Лещенко взял гитару и начал петь романсы. И тут случилось чудо: песенки возымели успех. Сочетание разухабистой цыганщины с фальшивыми, якобы народными мотивами и гнусавым тенорком показалось пражским мещанам истинно русской музыкой. Лещенко нанял швейцара, затем официанта и перестал ходить на базар. Он выступал теперь только в качестве кабацкого певца.

Слава постепенно росла. Белогвардейцы подняли его, что называется, на щит. Гнусавый тенорок был записан на пластинки. Унтер оказался, кстати, поэтом – он сам сочинял слова своих душещипательных романсов. С размером и рифмой он не очень стеснялся. Но слова подбирал по принципу: чем глупее, чем пошлее – тем лучше. Белогвардейцы слушали забытые кабацкие мотивы и плакали. Иностранцы слушали и умилялись: это и есть русская душа, если русские плачут. А Лещенко бил себя по бедрам и с пьяной слезой в голосе выкрикивал: „Эх, чубчик, чубчик, вьется удалой!”

Пришла война. Казалось, мир мог забыть белогвардейского унтера и удалой чубчик, оказывается, курилка жив.

Захватив наши города, фашисты организовали в них радиопередачи. Несется из эфира на немецком языке: „Говорит Минск, говорит Киев”. А затем раздается дребезжание гитары и гнусавый тенор развлекает слушателей: „Эх, чубчик, чубчик…”

Унтер нашел свое место – у немецкого микрофона. Украинцы и белорусы слышали лучшие в мире оперы, симфонические концерты, красноармейские ансамбли, народные хоры – все это, разумеется, с фашистской точки зрения было большевистской пропагандой. Теперь немцы принесли „подлинную культуру” – Лещенко.

В промежутке между двумя вариантами „Чубчика” – залихватским и жалостным – хриплый, пропитый голос, подозрительно похожий на голос самого Лещенко, обращается к русскому населению в прозе и без музыкального сопровождения. „Москва окружена, – вопит и рявкает унтер, – Ленинград взят, большевистские армии убежали за Урал”. Потом дребезжит гитара, и Лещенко надрывно сообщает, что в его саду, как и следовало ожидать ввиду наступивших морозов, „отцвела сирень”. Погрустив о сирени, унтер снова переходит на прозу: „Вся Красная Армия состоит из чекистов, каждого красноармейца два чекиста ведут в бой под руки”. И опять дребезжит гитара. Лещенко поет: „Эх, глазки, какие глазки…” И наконец, в полном подпитии, бия себя кулаками в грудь для убедительности, Лещенко восклицает: „Братцы красноармейцы! На какого хрена вам эта война? Ей-богу, Гитлер любит русский народ! Честное слово русского человека! Идите к нам в плен! Мы вас приголубим, мы вас приласкаем, обоймем и поцелуем”. (Последняя строчка исполняется уже в сопровождении гитары.) „Убедительность” лещенковской пропаганды и ее „художественное достоинство”, конечно, бесспорны. Но если эффект полностью противоположен немецким ожиданиям, унт не виноват: он старается вовсю, Чубчик вьется у микрофона – грязный, давно поседевший, поределый: сколько драли его пьяные гости в кабаках! Чубчик продал родину, свой народ, продал традиции вольного казачьего Дона и служит тому, кто кормит, – изображает русскую душу такой, какой хочет видеть ее Гитлер. Заплеванный трактир вместо искусства, пьяный бред вместо человеческого голоса, продажный лакей вместо свободного гражданина. Надо ровно ничего не понимать в психологии русского народа, чтобы надеяться, что икота кабацкого хама может соблазнить советских людей…