Генрих Ланда - Сборник

Что ж осталось мне, солнца кроме,

Неба, ветра и солнца снова? …Внезапно он сообразил, что не слышит ударов поставленной запаски. Что произошло? Уж не потерял ли он её на дороге? Остановив машину, он в который раз вышел и опустился на четвереньки возле нетерпеливо пыхкающей выхлопной трубы, заглядывая на внутреннюю сторону колеса. Произошло неожиданное, но это можно было предвидеть. Покрышка под действием переменной нагрузки в конце концов села на обод. Можно нормально ехать дальше.

Он снова за рулём. Машина кажется теперь особенно лёгкой, дорога – гладкой и приветливой. Тени тянутся теперь поперёк дороги справа налево, солнце стоит низко над полями. Появились явные признаки юга и приближения большого города – это стало заметно по цвету и виду зелени, по частоте перекрёстков, автобусных остановок. И наконец, в сиреневой предзакатной дымке справа внизу заблестело зеркало Хаджибеевского лимана. Конец пути близок. Он застыл за рулём, гордо глядя вперёд. Позади целый день дороги с необычным напряжением, на одной бутылке кофе. "Маяк" заливается модерновой эстрадной мелодией. Можно идти на нормальной скорости, не давая себя обгонять. Цель близка.

Солнца уже не видно, воздух становится голубовато-серым, а дорога – широкой и прямой, как стрела, он знает, что так будет уже до самой Одессы.

И прямо над этой дорогой неподвижно стоит в небе большой самолёт, опираясь на два столба дыма, уходящих к земле от его реактивных двигателей. Обман зрения, возникший от сложения скоростей, создал эту дивную иллюзию, и обыкновенный лайнер, поднявшийся с одесского аэропорта, вдруг превратился в апокалиптическое знамение. Он не мог оторвать глаз от этого зрелища, которое, ему казалось, каким-то образом венчало события этого дня, придавая им особую значимость. Знамение чего-то кончающегося и чего-то приходящего ему на смену.

Оставаясь всё так же неподвижным, самолёт медленно уплыл из его поля зрения.

Впереди снова была только окаймлённая посадками прямая дорога. Но и она должна была скоро кончиться.

Во второй половине ноября в Куйбышеве обычно стоит уже полная зима. К этому я и готовился, когда ехал в командировку в Куйбышев в 1959 году, но вместо морозов меня там встретили сплошные дожди, совершенно необычные здесь в это время года.

То проливной поток, то мелкая морось, как некий печальный рефрен, сопровождали всё моё пребывание в этом далёком городе. Хмурый короткий день проходил на заводе, и поздние рассветы с ранними сумерками создавали впечатление царящей над городом непрерывной ночи. На заводской окраине, давно обогнавшей по размеру устаревший со своими деревянными домами центр, чернели бесконечные ряды многоэтажных зданий, тускло светились на малолюдных улицах витрины редких и почти сплошь запертых магазинов. Глина будущих газонов и клумб, добросовестно размешанная презирающими законные дороги самосвалами, заливала жидкой слякотью тротуары, мерцая отражениями освещённых окон и уличных фонарей. В мокром берете, отсыревшем насквозь пальто и в разбухших ботинках бродил я по улицам, отыскивая проходы между потоками и лужами и стараясь не поддаваться всеобщей унылости.

На заводе огромный цех ещё только вводился в эксплуатацию. Часть оборудования ещё даже не была запущена, в свежевыбеленных служебных помещениях было полупусто, стояли редкие столы, а голые стены не были ещё, как это водится, завешены графиками, календарями и другими рыжеющими от времени бумажками.

В комнате у главного механика сидит техник-конструктор, довольно симпатичная девочка, небольшого роста, стройная, только глубоко сидящие под густыми бровями глаза придают лицу немного суровое выражение. Видно, что она пока не очень загружена работой, больше сидит и что-то себе читает, изредка поднимая глаза и прислушиваясь к вспыхивающим дебатам. Я, очевидно, тоже не остался незамеченным: пару раз она молча поднималась и приносила мне материалы, нужду в которых я только успевал неопределённо сообщать в пространство. Но наибольшее впечатление произвела на меня её книга, в которую я заглянул, когда она вышла. Толстенный том Кристофера Марло, уважаемого мною с почтительного расстояния, совершенно вывел меня из равновесия и принудил внимательно всмотреться в его читательницу.

Предлогом послужил её заводской пропуск, лежавший открытым на её столе, да ещё отсутствие в комнате третьих лиц.

– Козырева Александра Михайловна, – громко прочёл я, зная уже, между прочим, что её зовут Шурочкой. Она подняла от книги глаза и едва заметно улыбнулась, что было понято мною как одобрение моей попытки.