Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

– Не уйти ли нам отсюда? – спросил Керн.

– Что – насмотрелись достаточно?

– Вполне.

Они пошли было к выходу, но группа убого одетых евреев, похожих на стаю общипанных голодных галок, преградила им дорогу.

– Пожалуйста… помогать… – Старший выступил вперед, сопровождая слова широкими, словно падающими жестами, полными мольбы и унижения. – Мы не говорить… на французского… Помогать… пожалуйста, человек…

– Человек, человек… – хором подхватили остальные. В воздухе затрепетали просторные черные рукава. – Человек… человек…

Казалось, они знают только это немецкое слово, ибо повторяли его непрерывно, прикладывая желтые тонкие пальцы ко лбу, глазам, сердцу. Снова и снова мягкими и настойчивыми, почти льстивыми голосами они твердили нараспев:

– Человек… человек… – и только старший добавил: – Мы тоже… человек…

– Вы говорите на языке идиш? – спросил Классман.

– Нет, – ответил Керн. – Не знаю ни слова.

– А эти евреи знают только идиш. Изо дня в день они приходят сюда, но не могут ни с кем объясняться. Все ищут толмача.

– Идиш, идиш! – закивал головой старший.

– Человек… человек… – раскачиваясь, гудел хор евреев. У всех были возбужденные, выразительные лица.

– Помогать… помогать… – старший указал на окошки, – не можем… говорить… только… человек, человек…

– Идиш не понимаю, не знаю, – с сожалением сказал Классман.

Галки обступили Керна.

– Идиш? Идиш? Человек…

Керн отрицательно покачал головой. Трепетание одежд прекратилось. Движения замерли. Старший вытянул шею и спросил в последний раз:

– Нет?.. – Его лицо стало совершенно безжизненным.

Керн снова покачал головой.

– Ах!.. – Старый еврей поднес ладони к груди и сомкнул кончики пальцев, будто хотел прикрыть сердце маленькой крышей. Он постоял так с минуту, слегка подавшись вперед, точно прислушивался к чьему-то далекому зову. Затем поклонился и медленно опустил руки.

Керн и Классман вышли из зала. В конце коридора они услышали бравурную музыку, доносившуюся сверху. Звуки гулко отдались на маршах каменной лестницы. Гремел лихой военный марш. Ликовали трубы, призывно звучали фанфары.

– Что это? – удивился Керн.

– Радио. На верхнем этаже расположены комнаты отдыха для полицейских. В полдень у них всегда концерт.

Музыка буйно неслась вниз по лестнице, словно горный поток; звуки накапливались в коридоре и водопадом прорывались сквозь широкие двери. Они обволакивали и захлестывали маленькую одинокую фигуру, темную и бесцветную, примостившуюся на нижней ступеньке и похожую на неодушевленный сгусток какой-то черной массы. Это был тот самый старик, который с таким трудом оторвался от безжалостного окошка. Потерянный и поникший, вобрав плечи, он сидел на краю ступеньки с поджатыми коленями и блуждающим, безутешным взглядом. Казалось, ему уже не подняться… А над его головой бурлила и плясала музыка, переливаясь пестрыми, яркими каскадами звуков, могучая, жестокая и безудержная, как сама жизнь.

– Пойдемте, – сказал Классман, когда они вышли на улицу, – выпьем по чашке кофе.

Они уселись за бамбуковым столиком на тротуаре перед небольшим бистро. Выпив горький черный кофе, Керн почувствовал облегчение.

– Так что же тогда считать пределом горя? – спросил он.

– Судьбы тех, кто остался совсем одиноким и умирает с голоду, – ответил Классман. – Тюрьмы. Ночи на станциях метро. Сон на лесах строящихся домов или под мостами Сены.

Керн смотрел на людской поток, непрерывно двигавшийся мимо столиков. Какая-то девушка с большой картонкой улыбнулась ему на ходу. Пройдя несколько шагов, она повернулась и посмотрела на него.

– Сколько вам лет? – спросил Классман.

– Двадцать один год. Скоро будет двадцать два.

– Так и думал. – Классман помешал ложечкой кофе. – Моему сыну столько же.

– Он тоже здесь?

– Нет, – сказал Классман. – В Германии.

Керн поднял глаза.

– Это плохо. Этого я не понимаю.

– Ему там как раз совсем неплохо.

– Что ж, тем лучше.

– Ему будет хуже, если он попадет сюда, – заявил Классман.

– То есть как? – слегка удивился Керн.

– А вот так! Я сам избил бы его до полусмерти.

– Что?!

– Он донес на меня. Из-за него-то мне и пришлось эмигрировать.

– Какая подлость! – сказал Керн.

– Я, видите ли, католик. Верующий католик. А мой парень, напротив, уже несколько лет состоял в одной из молодежных организаций их партии. Как говорится, «старый борец». Вы, конечно, легко поймете, что меня это никак не устраивало и что время от времени мы с ним здорово цапались. Он все больше наглел и однажды заявил мне – словно унтер-офицер новобранцу, – чтобы я помалкивал, а не то, мол, худо мне будет. Угрожать вздумал, понимаете? Ну, я ему, естественно, влепил пощечину. Он в бешенстве выбежал из дома и донес на меня гестапо. Слово в слово доложил, как я ругал нацистскую партию. К счастью, там оказался свой человек, который сразу же предупредил меня по телефону. Пришлось мгновенно собраться и бежать. Через час за мной пришел наряд гестаповцев. Их вел мой сын…