Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

– Вот такие твари, конечно, живут, – сказал я. – Живут и здоровы, как мало кто. Кровь с молоком! До чего же тошно!

– Ты говорил с главным врачом? – спросил Кестер.

– Да. Он мне все объяснил, но, знаешь, как-то очень заумно, со всякими оговорками. Но в итоге я понял, что ее состояние ухудшилось. Правда, он утверждает, будто дело пошло на лад.

– То есть как это?

– Он утверждает, что, останься она там, внизу, ее положение уже давным-давно было бы совершенно безнадежно. Здесь же, мол, процесс замедлился. Это он и называет улучшением.

Кестер разгребал каблуками слежавшийся снег. Потом повернулся ко мне лицом.

– Значит, он все-таки на что-то надеется?

– Врач всегда должен надеяться – такая уж у него профессия. Но я надеюсь куда меньше. Я спросил, сделал ли он пневмоторакс. Нет, говорит, больше нельзя. Несколько лет назад ей уже делали поддувание. А теперь поражены оба легких. Все очень скверно, Отто.

Перед нашей скамьей остановилась какая-то старая женщина в стоптанных галошах. У нее было синюшное лицо с запавшими щеками и потухшие, словно слепые, глаза цвета грифельной доски. Вокруг шеи она обмотала старомодное боа из перьев. Медленно подняв лорнет, она с минуту разглядывала нас. Потом зашаркала дальше.

– Вот так уродина! Привидение да и только!

– Что он еще сказал? – спросил Кестер.

– Объяснил вероятную историю ее болезни. Сказал, что имел много пациентов в том же возрасте. Он считает все это последствием войны. Недоедание в решающие годы развития организма. А мне плевать на эти объяснения. Пат должна выздороветь, и все! – Я посмотрел на Кестера. – Конечно, врач мне сказал, что на своем веку видел немало чудесных исцелений. Как раз при туберкулезе бывает так, что процесс вдруг останавливается, происходит инкапсуляция и человек выздоравливает, иногда даже, казалось бы, в совершенно безнадежных случаях. То же говорил мне и Жаффе. Но я в чудеса не верю.

Кестер ничего не ответил. Мы продолжали сидеть рядом и молчали. Да и о чем было говорить? Оба мы пережили слишком много тяжелого, и утешения нам и в самом деле были ни к чему.

– Только бы она не догадалась, – сказал наконец Кестер.

– Это, конечно, не нужно, – ответил я.

Так мы и сидели до прихода Пат. Я ни о чем не думал. Даже не испытывал чувства отчаяния, а просто отупел, стал каким-то неживым.

– А вот и она, – сказал Кестер.

– Да, она, – сказал я и встал.

– Алло! – Пат подошла к нам, помахивая рукой. Она чуть пошатывалась. – Я немного пьяна. Наверно, от солнца. Стоит мне полежать на солнце, и я давай качаться, как старый моряк.

Я внимательно посмотрел на нее, и все сразу изменилось. Я поверил в чудо – она была здесь, живая. Она стояла здесь и смеялась, и рядом с этим все остальное было не важно.

– Что это у вас за рожицы сегодня? – спросила она.

– Да городские у нас рожицы. Сюда они не вписываются, – сказал Кестер. – Все никак не привыкнем к солнцу.

Она засмеялась:

– Сегодня у меня отличный день. Бестемпературный. Мне разрешили выйти. Давайте пойдем в деревню и выпьем по аперитиву.

– Конечно, пойдем.

– Пошли!

– А не прокатиться ли нам в санях? – спросил Кестер.

– Я вполне смогу дойти пешком, – сказала Пат.

– Это ясно, – сказал Кестер. – Только я никогда еще не садился в такую штуку. Хочется попробовать.

Мы подозвали санного извозчика и по спиральной дороге спустились вниз, в деревню. Мы остановились перед кафе с небольшой террасой, залитой солнечным светом. Здесь было полно народу. Некоторых посетителей я узнал – они мне запомнились по санаторию. Был тут и Антонио – итальянец из бара. Он подошел к нашему столику и поклонился Пат. Рассказал, что прошлой ночью какие-то весельчаки выкатили кровать с лежавшим на ней пациентом из его комнаты и втолкнули в палату одной уже совсем ветхой старушки учительницы.

– А зачем они это сделали? – спросил я.

– Потому что он выздоровел и на днях должен уехать отсюда, – объяснил Антонио. – В таких случаях здесь всегда устраивают что-нибудь в этом роде.

– Таков, дорогой мой, пресловутый юмор висельников, то есть остающихся, – сказала Пат.

– В горах взрослые дяди превращаются в малых ребят, – как бы извиняясь, сказал Антонио.

«А ведь вылечился, – подумал я. – Кто-то вылечился и едет домой».

– Хочешь выпить, Пат? – спросил я.

– Хочу. Бокал мартини. Сухого мартини.

Заиграло радио. Венские вальсы. Словно легкие светлые флаги, они ритмично развевались в прогретом солнцем воздухе. Кельнер принес очень холодное мартини. Росинки на запотевших бокалах искрились на солнце.