Франц Кафка - Певица Жозефина, или Мышиный народец

Однако ей есть, есть чем утешиться: ведь мы все, кто меньше, кто больше, но слушаем ее как настоящую знаменитость, да что там – ни одна знаменитость не имела бы у нас такого успеха, какой имеет она с ее скромным дарованием. Виной тому, видимо, наш образ жизни. Наш народец не помнит юности, разве что промелькнувшее детство. То и дело оглашаются у нас требования дать больше воли детишкам, больше ухода, признать их право жить без забот, бездумно резвиться, играть, и не только признать это право, но всячески претворять его в жизнь; такие требования раздаются, против не выступает никто, да и кто будет против, но и провести их в жизнь в наших условиях невозможно; все мы одобряем их и даже пытаемся что-то сделать, но все тут же возвращается на круги своя. Наша жизнь такова, что всякий ребенок, едва научится бегать и чуть-чуть осваиваться в этом мире, уже должен сам заботиться о себе наравне со взрослыми; области нашего вынужденно рассеянного проживания слишком велики, врагов у нас слишком много, опасности, которые нам угрожают, слишком внезапны – и мы не можем выключить деток из повседневной борьбы за существование, если не желаем их преждевременной гибели. Среди этих скорбных причин есть, правда, и одна утешная: дело в том, что плодовиты мы чрезвычайно. Одно поколение – как всегда, многочисленное – наступает на пятки другому, дети не успевают побыть детьми. Другие народы могут заботливо растить свою поросль, заводить для малышек учебные заведения, из коих младое племя, будущее нации, что ни день гурьбой высыпает на улицу, и так это длится там долго, и дети все остаются детьми. У нас школ нет, зато не успеешь оглянуться, как из всех углов и щелей изливаются нескончаемые потоки наших детишек, которые визжат и попискивают, ибо свистеть еще не умеют; которые катятся кучей под напором тех, что сзади, ибо толком ходить еще не умеют; которые слепо сметают все на своем пути, ибо еще не прозрели, – таковы наши детки! И не так, как у них в тех самых школах, – одни и те же дети, нет, у нас волна за волной притекают все новые и новые, сменяющие друг друга, мелькающие в сплошной кутерьме розовые от счастья мордашки! Правда, сколь ни прекрасен этот наплыв, которому по праву завидуют другие народы, но обеспечить малышам счастливое детство мы не в состоянии. А это ведет к известным последствиям. Неизживаемая, неискоренимая детскость – вот присущая нам черта, которая губит иной раз и то лучшее, что в нас есть, разумную, сметливую деловитость; и как же по-детски нелепы бываем мы в своих поступках: безрассудно расточительны, не к месту великодушны, легкомысленны – и все это капризной забавы ради. Без той полной радости, какую имеют от своих штучек дети, но, конечно, с ее запоздалыми остатками в душе. Из этой нашей детскости извлекает свою выгоду и Жозефина.

Однако народец наш не только дитя, но и старец, детство и старость у нас не таковы, как у прочих народов. Юности мы не знаем, сразу становимся взрослыми и остаемся взрослыми слишком долго, отсюда та усталость, то неверие в лучшее, что омрачает нашу жизнестойкую в целом натуру. Отсюда и наша немузыкальность; для музыки мы слишком стары; ее волнительные порывы разбиваются о нашу тяжелую неподъемность; и мы, утомленные, отмахиваемся от нее, возвращаясь к своему тихому посвисту: тихий посвист – вот и все, что нам нужно. Никому не ведомо, возникают ли и среди нас музыкальные дарования; если и возникают, то подавляются нашей общностью еще в зародыше. Потому-то вольно Жозефине пищать или петь, или как она это называет, нам это не мешает, напротив, нам это в лад; и если есть в том капелька музыки, то ведь самая капелька: традиция не увядает, но и не тяготит нас.

Однако непростой наш народец получает и нечто большее от Жозефины. Ведь на ее концертах, особенно в трудные времена, только юнцы не сводят с нее глаз, только они дивятся тому, как она кривит губки, выталкивая воздух сквозь изящные передние зубки, как она, изнемогая от собственного вдохновения, простирается ниц по-на сцене, где набирается сил для нового, ей самой неведомого взлета чувств, но основная-то масса зрителей, этого не скроешь, уходит в это время в себя. В эти скупые промежутки роздыха между боями народ погружается в свои грезы; каждый расслаблен в этой теплой и вольготной народной постели. И в эти грезы вплетается тихая песнь Жозефины, ее трель, как считает она, ее визг, как думаем мы. Что бы там ни было, но ее песнь здесь уместнее любой другой музыки в любом другом месте, только здесь сбываются возлагаемые на музыку ожидания. Есть что-то детское в этих звуках, что-то от навсегда утраченного счастья, но и что-то от наших дней, требующих пусть самого скромного, ничем не подкрепленного и непостижимого мужества.