Франц Кафка - Певица Жозефина, или Мышиный народец

А поскольку пищать – дело нам привычное, для нас незаметное, то можно подумать, что на концертах Жозефины стоял сплошной писк; ведь слушать ее нам было отрадно, а когда на душе у нас хорошо, то мы и попискиваем себе невольно; но тут все было не так, в зале царила тишина; мы молчали, внимая блаженству, которому оказывались сопричастны и которое мы боялись спугнуть. Само ли пение нас так восхищало или то безмолвие, что его окружало? Однажды случилось, что какая-то глупая кроха, заслушавшись пением Жозефины, неожиданно примешала к нему свой голосок. Разницы, в сущности, никакой, тот же писк, что на сцене, только не привычно уверенный в себе, а оглашенный по-детски; но мы все зашикали и затопали на нарушительницу покоя – без особой, впрочем, нужды: она и сама, без нашего вмешательства, умолкла бы от смущения; победный же глас Жозефины зазвенел еще громче, сопровождаемый воздеванием рук и предельным запрокидыванием головы.

И так с нею всегда: малейшим, случайнейшим пустяком, любой помехой, будь то скрип паркета, скрежет зубов, неисправность освещения, – словом, любой заминкой Жозефина пользуется для того, чтобы увеличить эффект от своего пения. Ведь она полагает, что слушатели ее – глухие; и пусть в овациях и комплиментах нет недостатка, однако на истинное понимание, как она давно уже заметила, надеяться ей не приходится. Потому-то так рада она любой помехе; ведь все, что примешивается извне к ее пению, вызывает ее сопротивление, требует преодоления, и только таким образом, напряжением борьбы, она может расшевелить толпу, привить ей если не понимание, то хотя бы невольное уважение. Но если даже всякая малость идет ей на пользу, то что говорить о чем-то большом! Наша жизнь весьма неспокойна, что ни день, то новые неприятности, страхи, надежды и ужасы; любому из нас все это было бы не по силам, если б не ежедневная и еженощная поддержка товарищей; однако и ее бывает недостаточно; иной раз и тысячи плеч содрогаются от ноши, уготованной одному. И тогда настает час Жозефины. Она встает перед нами, нежная, хрупкая, и поет – все тельце ее аж сотрясается от натуги, кажется, что все свои силы без остатка она вложила в пение, исчерпала себя до самого донышка, и так, обнаженная, она вся во власти стихий, под защитой добрых духов, без которой ее походя уничтожило бы любое хладное дуновение. Видя ее в таком исступлении, мы, мнимые противники ее, говорим друг другу: «О каком пении тут речь, так напрягаться, так рвать жилы – чтобы только попискивать, как умеем мы все!» Так нам представляется, но, как сказано, это первое, поверхностное впечатление удерживается не надолго. И вот уже мы сливаемся с толпой и тоже слушаем ее, затаив дыхание и тесно прижавшись друг к другу.

А для того чтобы собрать вокруг себя эту разрозненную, вечно шныряющую взад и вперед непонятно зачем толпу, Жозефине достаточно только запрокинуть головку, приоткрыть ротик, воздеть глазки к небу, всем своим видом показывая, что собирается петь. Она может это делать, где пожелает; открытая, удобная для многоголового собрания площадка ей вовсе не обязательна, годится иной раз и укромный какой-нибудь уголок, выбранный по прихоти настроения. Весть о том, что она будет петь, распространяется мгновенно, и сразу же стекаются толпы. Иной раз, правда, все идет не так гладко, как ей хотелось бы, ведь Жозефина любит выступать в самые неспокойные времена, когда у каждого забот полон рот, когда не сразу все бросишь даже ради нее; и тогда она стоит какое-то время в своей величавой позе перед полупустым залом, а потом взрывается, топает ножками, ругается непотребными для девицы словами, а то и вовсе кусается. Но даже такое поведение не вредит ее популярности; ей всякий раз стремятся угодить, вместо того чтобы умерить ее претензии; рассыльные тайком от нее скачут по сторонам, собирая слушателей; выставляются посты, чтобы подгонять прибывающих на концерт, дабы поторопились; и так до тех пор, пока не соберется все же сносное количество публики.

Но что же побуждает народец наш так угождать Жозефине? На этот вопрос так же трудно ответить, как и на вопрос о качестве ее пения, с которым он неразлучен. Вообще-то он был бы праздным, если бы можно было утверждать, что мы безоговорочно преданы Жозефине ради ее пения. Но ведь это не так; о безоговорочной преданности нет и речи; такой народец, как наш, может быть предан только пронырливому своему лукавству да пустой своей болтовне где ни попадя, никакой другой преданности он не ведает, и Жозефина это знает, и она борется с этим, не щадя своей слабой глотки.