Осип Мандельштам - Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник)

Новой формой, найденной молодым поэтом в обживании чужого мира, становится стихотворный натюрморт, редкий у символистов и их предшественников. «Невыразимая печаль…» – просыпающаяся женщина, букет в вазе у изголовья, глоток вина и бисквит; отрывистые метафорические предложения в первой публикации были заострены вовсе антиграмматической концовкой «И, тоненький бисквит ломая, Тончайших пальцев белизна». «На перламутровый челнок…» – плетение кружев под косыми лучами солнца, когда движущаяся рука с крючком (с перламутровой рукоятью?) быстро перемещается из солнечной полосы в теневую. «Медлительнее снежный улей…» – солнечная зимняя комната, замерзшее окно и за ним кружащийся снег, а перед ним стул с наброшенной на него синей женской вуалью (мороз ассоциируется с вечностью – реминисценция из «Снежной королевы» Андерсена, – а искрящаяся вуаль с быстроживущей мгновенностью). «Пустует место. Вечер длится…» – чашка чая или кофе с волнами пара над нею ждет женщину, а она не идет. «В просторах сумеречной залы…» – пустая комната, на столе высокие вазы, из них смотрят высокие лилии и раскрытыми цветами как бы просят вина.

Такой же отчетливой группой (но более традиционной по содержанию) является цикл пейзажных стихов 1909 г. «В холодных переливах лир…», «Озарены луной ночевья…», «В смиренномудрых высотах…», «На темном небе, как узор…»(задуманное как подражание Верлену), «Сквозь восковую занавесь…». Все они варьируют одни и те же мотивы: природа, предзимняя осень, вечерняя траурная темнота, пустое небо, сужающийся месяц в тумане, прозрачные безлистые деревья на горизонте, ровные ряды сжатых колосьев, «печальнейшее из созвучий» – белый, черный, золотой, духовное доступно взорам, миры без отрады и горечи, однообразный смысл и совершенная свобода. Украшающие метафоры, сравнительно немногочисленные, – переливы лир, прах в урнах, вино в амфорах и т. п. Поэтика этих стихов традиционно-символистская: сквозь умирающую природу просвечивает высокий смысл мироздания. Немного выбиваются из этой образности кулисы безжизненного простора в канве тумана да стих. «Если утро зимнее темно…», представляющее мир только как зрелище в раме, «панно» (в автографе у ОМ – через одно «н»).

На этом фоне продолжает ощущаться и нарастать основной тематический контраст – между хрупкой недолговечностью героя и давящим всесилием вечности и судьбы. Он сознает свою недолговечность, и уже это отделяет его от мира и замыкает в одиночество ( «В морозном воздухе растаял легкий дым…», «Дыханье вещее в стихах моих…»). Только существование смерти позволяет ощутить и оценить жизнь ( «Здесь отвратительные жабы…»). Статуя Амура удивляется, «что в мире старость есть», и только поэтому наполняет любовью то, что еще живет ( «На влажный камень возведенный…»). Искусственная роза долговечнее своего творца ( «В безветрии моих садов…»). Путник радуется миру, но помнит, что путь его – только к смерти ( «Ты улыбаешься кому…», ср. стих. Пилигрим. Прямолинейнее всего об этом говорится в стих. «Не говорите мне о вечности – я не могу ее вместить…» и лишь издали на ее фоне «о милом и ничтожном думаю». Достаточно родиться в мир, и твоя судьба сплетется с общей и предустановленной ( «Бесшумное веретено…»). Жизнь – это лодка под парусом тоски, в который дует рок ( «Я вижу каменное небо…»), «Как тень внезапных облаков…»: Эреб – подземное царство, где все застыло, и волны сухи, как листья, – ср. далее «Я слово позабыл…»). Жизнь – это циферблат, стрелка которого в свой час ранит, как отравленный дротик ( «Когда удар с ударами встречается…»); можно рваться к ее тайнам за пределы земного, но все равно маятник стучит над нами, как рок ( «Сегодня дурной день…», где сам ритм передает стук этих ударов). Бессмысленное движение стрелок на циферблате в зимней комнате бредящему больному напоминает кружение гигантских шагов в осеннем дворе (сонет «Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты…»: вата и серная кислота ставились на зиму между рам, чтобы не запотевали стекла). Жизнь вершится в предчувствии смерти, когда же кончится эта неволя ( «Под грозовыми облаками…»)?

Отношение к этой трагедии смерти и рока может быть различно. От нее можно уйти в дионисический экстаз; так в стих. «Необходимость или разум…»с рефреном Я не хочу моей судьбы! ( бубны-тимпаны – атрибуты жрецов Диониса, пэаны – гимны богам), так в стих. «Вечер нежный. Сумрак важный…»(с тютчевским «Сном на море» в подтексте). Можно, наоборот, принять смерть как прекрасное таинство возвращения к младенческому добытию ( «Довольно лукавить: я знаю…»). Можно заранее застыть, как застывшей кажется пена на льющемся водопаде ( «Где вырывается из плена…»). Можно замереть в созерцании неверного колебания чаш судьбы и радоваться причастности мировому ритму ( «Когда подымаю…» – стихотворение, написанное силлабическим стихом, редчайшим в XX в.; «Душу от внешних условий…»; «Медленно урна пустая…»). Можно попытаться слиться с природой и жить мировым единством ( «Листьев сочувственный шорох…» – общение с деревом, «Единственной отрадой…» – с фонтаном, тоже уподобленным дереву; в не полностью сохранившемся стих. «‹……….› коробки…»мировое единство по-детски уподоблено даже не живому дереву, а игрушечным украшениям- нитям на нем). Самое спокойное и величественное изображение этого мирового единства – в декоративном стих. «Над алтарем дымящихся зыбей…».