Борис Чичибабин - Прямая речь (сборник)

Мы были там – и слава Богу,
что нам открылась понемногу
вселенной горькая душа —
то ниспадая, то взлетая,
земля трагически-святая
у Средиземного ковша.

И мы ковшом тем причастились,
и я, как некий нечестивец,
в те волны горб свой погружал,
и тут же, невысокопарны,
грузнели финиками пальмы
и рос на клумбах цветожар…

Но люди мы неделовые,
не задержались в Тель-Авиве,
пошли мотаться налегке,
и сразу в мареве и блеске
заговорила по-библейски
земля на ихнем языке.

Она была седой и рыжей,
и небо к нам склонялось ближе,
чем где-нибудь в краях иных,
и уводило нас подальше
от мерзословия и фальши,
от патриотов и ханыг.

Все каменистей, все безводней
в ладони щурилась Господней
земля пустынь, земля святынь.
От наших глаз неотдалима
холмистость Иерусалима
и огнедышащая синь.

А в сини той, белы как чайки,
домов расставленные чарки
с любовью потчуют друзей.
И встал, воздевши к небу руки,
музей скорбей еврейских – муки
нечеловеческой музей.

Прошли врата – и вот внутри мы,
и смотрим в страшные витрины
с предсмертным ужасом в очах,
как, с пеньем Тор мешая бред свой,
шло европейское еврейство
на гибель в ямах и печах.

Войдя в музей тот, в Яд-Вашем, я,
прервавши с миром отношенья,
не обвиняю темный век —
с немой молитвой жду отплаты,
ответственный и виноватый,
как перед Богом человек.

Вот что я думал в Яд-Вашеме:
я – русский помыслами всеми,
крещеньем, речью и душой,
но русской Музе не в убыток,
что я скорблю о всех убитых,
всему живому не чужой.

Есть у людей тела и души,
и есть у душ глаза и уши,
чтоб слышать весть из Божьих уст.
Когда мы были в Яд-Вашеме,
мы видели глазами теми,
что там с народом Иисус.

Мы точным знанием владеем,
что Он родился иудеем,
и это надо понимать.
От жар дневных ища прохлады,
над ним еврейские обряды
творила любящая Мать.

Мы это видели воочью
и не забудем днем и ночью
на тропах зримого Христа,
как шел Он с верными своими
Отца единого во имя
вплоть до Голгофского креста.

Я сердцем всем прирос к земле той,
сердцами мертвых разогретой,
а если спросите: «Зачем?» —
отвечу, с ближними не споря:
на свете нет чужого горя,
душа любая – Яд-Вашем.

Мы были там, и слава Богу,
что мы прошли по солнцепеку
земли, чье слово не мертво,
где сестры – братья Иисуса
Его любовию спасутся,
хоть и не веруют в Него.

Я, русский кровью и корнями,
живущий без гроша в кармане,
страной еврейской покорен —
родными смутами снедаем,
я и ее коснулся таин
и верен ей до похорон.

Оснежись, голова!
Черт-те что в мировом чертеже!
Если жизнь такова,
что дышать уже нечем душе
и втемяшилась тьма болевая,
помоги мне, судьба,
та, что сам для себя отковал,
чтоб у жаркого лба
не звенел византийский комар,
костяным холодком повевая.

Что написано – стер,
что стряслось – невозможно назвать.
В суматоху и сор,
на кривой и немытый асфальт
я попал, как чудак из романа,
и живу, как дано,
никого за печаль не виня.
Нищим стал я давно,
нынче снова беда у меня —
Лиля руку в запястье сломала.

Жаль незрячих щенят,
одурели в сиротстве совсем:
знай, свой закут чернят, издеваясь,
как черти, над всем, —
мы ж, как люди, что любим, то белим.
За стихов канитель
современник не даст ни гроша.
Есть в Крыму Коктебель,
там была наша жизнь хороша —
сном развеялся Крым с Коктебелем.

В городах этажи
взгромоздил над людьми идиот.
Где ж то детство души,
что, казалось, вовек не пройдет?
Где ж то слово, что было в начале?
Чтоб не биться в сети,
что наплел за искусом искус,
суждено ль нам взойти
в обиталище утренних муз,
добывающих свет из печали?

Есть в Крыму Коктебель,
в Коктебеле – Волошинский дом,
и опять, как теперь,
мы к нему на веранду придем,
до конца свой клубок размотавши, —
там органно звуча,
в нас духовная радость цвела,
там сиял, как свеча,
виноград посредине стола
и звенела походка Наташи.