Энтони Бёрджесс - Право на ответ

– Но мы так и не узнали что.

– Ну теперь уж без разницы, голубчик, ведь она пустая. – Он перевернул бутылку, и последние капли тихими слезинками скатились на прилавок.

Тед выпроводил нас через двери общего бара во двор. Издали доносились отзвуки кошачьего концерта. Кораблик полумесяца без руля и без ветрил метался в бурной пучине небес. Седрик сказал:

– Подброшу этих двоих на своей маши-ыыыне. Понимаешь, мы живем на другом конце города.

Этим длинным «ыыыыы» он как будто пытался отобразить размеры самого автомобиля. Я притворился, будто здорово впечатлен тем, что у него имеется машина. Селвин сказал:

– Седрик был сильдее ужрабши, когда герци Эдидборо прибыл к даб. – Спущенная виолончельная до-струна бамкнула в сельской ночи.

– Ага. На мэрском банкете. Я стоял прямо за спинкой кресла его высочества.

Селвин уставился на месяц, словно тот внезапно свистнул, чтобы привлечь его внимание, что, наверное, было к лучшему, учитывая своеобразные таланты Селвина. Он сказал:

– А я богу увидеть таб человеков. А еще я видел, кто живет да тоб боке луды. Оди кабута зеледовато-сидий дыб. Во сде оди мде сдились.

С меня было довольно. Я уже предчувствовал, что Седрик вот-вот начнет допытываться у меня о сексуальных предпочтениях негритянок, поэтому подхватил Уинтера под руку и поволок его прочь, бросив Седрика на старом крыльце черного хода, пока тот нашаривал в кармане ключ зажигания.

– Доброй ночи! – проорал я напоследок, но никто не ответил.

Нигде поблизости я не увидел припаркованной машины – не иначе, ее угнала банда грабителей. Уинтер вдруг затараторил:

– Честное слово, в этом нет никакой необходимости, честное слово. Я вполне сам могу о себе позаботиться.

– Ляжешь спать в кровать моего отца, – сказал я. – Не можешь же ты всю ночь слоняться по улице.

– Вы не можете уложить меня в одну кровать со своим отцом. Это неправильно. К тому же я не хочу спать с вашим отцом.

Внезапно я остановился, и до меня дошло, что мой отец все еще жив, но какое-то странное суеверное чувство, словно некий намек на воскрешение Лазаря, охватило меня при этом.

– Да, – ответил я. – Это я упустил. Тогда ты можешь спать в передней. Или я посплю в передней – телик посмотрю или еще чего поделаю, а ты можешь лечь на мою кровать. Или вот что, погоди-ка! А давай лучше добудем твои ключи?

Уинтер хихикнул и сказал:

– В это время телик не показывает уже. Видать, тебя долго не было.

– Ключи! Как насчет твоих ключей? Разбудим эту шлюху и спросим с нее.

– Не называй мою жену шлюхой. – Уинтер возразил мне запальчиво, как и полагается в таких случаях, но не очень убедительно.

– Ладно, она не шлюха. Но прелюбодейка. – Внезапно я вкусил сладость этого слова. – Прелюбодейка – вот она кто. Чертова прелюбодейка. Женщина, совершившая прелюбодеяние. Пошли – застанем ее на месте прелюбодейского преступления. И его застанем. И ты сможешь бросить первый камень.

Мы забрались уже на самую сельскую окраину, повернули за угол и оказались на Клаттербак-авеню. Я снова держал Уинтера под руку, и он сносил эту мою бесцеремонность с кротостью Алисы, сносившей бесцеремонность Герцогини, и так же терпеливо он сносил мои варварские вопли о прелюбодеянии. Я был для него лишь заезжий сумасброд с Востока, и бухой к тому же – временной карман в пригородном потоке, как Тедов паб или как та деревня, пределы которой мы только что покинули.

На улице не было ни души, кроме нас. Разве что кошка, звякнувшая пустыми молочными бутылками у чьего-то порога, да часы на церковной башне, пробившие четверть чего-то, да собака, завывшая тоскливо.

– Они ведь где-то здесь, так ведь? – спросил я.

– Я так не сказал, – ответил Уинтер с какой-то угрюмой робостью.

– А твой дом где? – спросил я его. – Где-то здесь, да?

– Где-то здесь, да, – вынужденно промямлил он, соглашаясь.

– Так пошли к тебе, – сказал я, – сваришь нам по чашечке какао или еще чего. Я умею плести чертиков из кусочков проволоки. – Я оглядел дома, вдоль которых мы шли. – Они все на одно лицо, – сказал я. – Полагаю, на самом деле совершенно без разницы, в который мы зайдем. Я думаю, они и внутри все одинаковые. В каждом летящие глиняные уточки на стенке. И телик.

То, как дрогнула его рука и как почти неощутимо он ускорил шаг, словно ноги его пытались попасть в такт с биением его сердца, безошибочно свидетельствовало, что мы приблизились к тому самому дому – дому, в котором жена Уинтера и муж другой женщины лежали, согревая друг друга прелюбодейскими объятиями. Уютное зимнее продолжение летнего теннисного микста. Я остановился. Он попытался высвободить руку.