Элизабет Джейн Говард - Смятение

– У вас есть противогаз, мисс?

– Благодарю, Тонбридж. Он уложен.

Когда она устроилась на заднем сиденье и Тонбридж укрыл ее колени старым меховым покрывалом на войлоке, то подумала, до чего ж невероятна эта война: сравнение противогаза и мехового покрывала, как в зеркале, показывало, во что теперь превратилась жизнь. «Или чем стала для таких бесполезных людей, отсиживающихся по домам, как я, – пришла вдогон мысль. – Я ничего не делаю, чтобы помочь покончить с войной. Я не делаю ничего полезного, кроме банальных вещей, которые кто-то другой, наверное, сделал бы лучше». Уныние, напавшее на Рейчел, когда она наконец-то осознала, что дни ее любимого Детского приюта сочтены, вновь овладело ею. Приют вернулся в свой лондонский дом вскоре после Мюнхенского соглашения, но нехватка средств и нехватка девушек, желавших обучаться на медсестер, постепенно подмяла под себя все предприятие. Матрона уволилась, чтобы ухаживать за стареющим отцом, подходящую замену ей найти не удавалось, и к моменту бомбежек Лондона все в мгновение ока кончилось, поскольку помещение (в то время, с счастью, пустое) подверглось прямому попаданию. Но то был последний, а если честно, единственный раз, когда Рейчел ощущала себя занятой каким-то делом. Нынче ей сорок три – слишком много, чтобы поступать в армию или искать возможность (или желание) записаться в добровольцы для чего-либо большего, нежели уход за родителями и другими родными, которые в ней нуждались. А в конце концов неизбежно наступит день, когда родители умрут, и тогда она обретет свободу жить с Сид, делать ее счастливой, поставить ее во главу угла, делить с нею все. Когда она, как сейчас, сама по себе, печальной представляется невозможность поговорить об их будущем с Сид, кроме тех случаев, когда они бывали вместе. Из-за того, что будущее это определялось смертью родителей, даже упоминать его, не то что обсуждать, было как-то неловко.

В поезде она решила, что купит Сид граммофон, то, чего та сама никак не могла себе позволить. Мысль эта неожиданно доставила ей большую радость: так приятно было бы вместе выбирать пластинки, и Сид скрасила бы свое одиночество. Она подберет хороший аппарат, с большим рупором и иглами из шипов, которые, говорят, меньше портят пластинки, чем стальные иголки. В обед она сходит на Оксфорд-стрит и выберет, а может, вполне успеет отвезти граммофон прямо к Сид на такси. Великолепная мысль – почти компромисс.

– Честное слово, дорогой, как только у меня появится ребенок, мне сразу понадобится другое жилье. Помимо того, что домик не только мал для мальчиков, он, если честно, не вполне годится и для Джейми с малюткой. А бедная Айла не сможет никого пригласить погостить.

Она умолчала, что сестрица мужа сводит ее с ума, она знала: люди, не ладящие друг с другом, его попросту раздражают.

Они обедали в небольшом кипрском ресторанчике возле Пикадилли-серкус, который он называл удобным и тихим. Удобства она не заметила, но вот тишина… Не считая пары безутешных на вид американских офицеров, в ресторанчике никого не было. На обед они взяли довольно жесткие отбивные, с гарниром из риса и консервированных бобов. Место было совсем не того сорта, куда он обычно ее водил, и, заходя, она все гадала, не стесняется ли он водить на обед ту, чья беременность так бросается в глаза. Она уже предупредила, что вино ей нельзя, и теперь, под конец обеда, официант принес графин и налил ей воды в бокал. Вода была прохладной и отдавала хлоркой. На твердом стуле сиделось до крайности неудобно. На грязно-желтой стене напротив нее висел плакат с пронзительно-голубым небом, горой с развалинами на вершине и свирепо улыбающимся священником греко-православной церкви на переднем плане. Официант подал крохотные чашечки с турецким кофе, опрокинув при этом три бумажные гвоздики, стоявшие на столике в вазе. Поправив цветы, он поставил перед ней блюдечко с тремя кусочками рахат-лукума, доброжелательно улыбнулся, глядя на ее живот, и произнес: «За счет заведения, для мадам».

– Не сердись, дорогая, – услышала она. – Обед так себе. Но мне хотелось пойти куда-нибудь в тихое местечко, где мы могли бы поговорить. Кофе совершенно отвратительный. Мне не следовало его пить.

Так ведь не очень-то и поговорили, подумала она.

– А если в Шотландию? – теперь спросил он.

– Жить там я не смогу! Я им не нужна.

– Мне помнится, ты говорила, что нужна.

– Это было сразу после того, как умер Ангус. В них говорила обязанность предложить . Они пришли бы в ужас, если бы я согласилась. – Она почувствовала, как ее охватывает паника. Он же не может … и наверняка этого не сделает… попытаться бросить ее сейчас в беде.