Висенте Бласко-Ибаньес - Мертвые повелевают

Печально смотрѣлъ Хаиме на служанку, продолжавшую стоять передъ нимъ. Она была когда-то крестьянкой и сохранила мѣстный костюмъ: темную юбку съ двойнымъ рядомъ пуговицъ на рукавахъ, свѣтлую, полосатую кофту, на головѣ платокъ, бѣлую вуаль, прилегавшую къ шеѣ и груди; изъ – подъ вуали выбивалась толстая коса (фальшивая, очень черная), перевязанная въ концѣ широкими бархатными бантиками

– Нужда, мадò Антонія – заговорилъ сеньоръ на томъ же нарѣчіи. – Всѣ бѣгутъ отъ бѣдныхъ, и въ одинъ прекрасный день, если бродяга не принесетъ, что долженъ, намъ останется только съѣсть другъ друга, какъ потерпѣвшимъ кораблекрушеніе.

Старуха улыбнулась: сеньоръ постоянно веселъ. Онъ – живой портретъ своего дѣдушки дона Горасіо, вѣчно серьезнаго, съ лицомъ, внушавшимъ страхъ, но какого шутника!..

– Это должно кончиться, – продолжалъ Хаиме, не обращая вниманія на веселый тонъ служанки. – Это кончится сегодня: я рѣшилъ… Узнай мад о. Теперь же я женюсь.

Служанка набожно скрестила руки, выражая саое изумленіе, и подняла глаза кверху, Святѣйшій Христосъ de la Sangre! Пора… Слѣдовало бы сдѣлать это раньше, и тогда иное получилось бы положеніе. Въ ней проснулось любопытство: съ жадностью крестьянки она спросила:

– Богата?

Утвердительный жестъ сеньора ее не удивилъ. Непремѣнно должна быть богатой. Только женщина съ большимъ состояніемъ могла расчитывать на бракъ съ послѣднимъ изъ Фебреровъ, которые были самыми знаменитыми людьми на островѣ, а, значитъ, и въ цѣломъ мірѣ. Бѣдная мадò подумала о своей кухнѣ, силой воображенія мгновенно украсила ее блистающей, словно золото, мѣдной посудой: всѣ печи затоплены, масса дѣвушекъ съ засученными рукавами, откинутыми rebocillo, развѣвающимися косами, и она посрединѣ, сидитъ въ креслѣ, отдаетъ приказанія, вдыхаетъ въ себя легкій восхитительный паръ, подымающійся изъ кастрюль.

– Молодая! – утвердительнымъ тономъ произнесла старуха, желая заполучить отъ сеньора болѣе подробныя свѣдѣнія.

– Да, молодая. Гораздо моложе меня. Слишкомъ молодая: всего двадцать два года. Пожалуй, гожусь ей въ отцы.

Мадò сдѣлала протестующій жестъ. Донъ Хаиме – самый бравый человѣкъ на островѣ. Это говорила она, восхищавшаяся имъ еще тогда, когда водила его въ коротенькихъ панталонахъ, за руку гулять среди сосенъ у Бельверскаго замка. Она была своимъ человѣкомъ въ семьѣ знатныхъ господъ – этимъ все сказано.

– Изъ хорошаго дома? – продолжала она выпытывать у лаконически отвѣчавшаго сеньора. – Изъ семьи кабальеро: несомнѣнно, изъ лучшаго рода на островѣ… Но нѣтъ, догадываюсь: изъ Мадрида. Сосватались, когда ваша милость тамъ жила.

Хаиме нѣсколько минутъ колебался, поблѣднѣлъ и затѣмъ сказалъ съ грубой рѣшимостью, стараясь скрыть смущеніе:

– Нѣтъ, мадò… Чуета. [1] Прозвище потомковъ евреевъ.

Антоніи приходилось скрестить руки, какъ за нѣсколько мгновеній передъ тѣмъ, снова призвать Кровь Христову, чтимую въ Пальмѣ; но вдругъ разгладились морщины на ея смугломъ лицѣ, и она принялась смѣяться. Что за веселый сеньоръ! Точь – въ – точь какъ дѣдушка – говорилъ самыя съ ногъ сшибательныя, самыя невѣроятныя вещи съ серьезнымъ видомъ и обманывалъ людей. И она, бѣдная дурочка, повѣрила такой нелѣпицѣ! Все на счетъ женитьбы – ложь.

– Нѣтъ, мадò. Я женюсь на чуетѣ… Женюсь на дочери дона Бенито Вальса. Для этого и отправляюсь сегодня въ Вальдемосу.

Тихій звукъ голоса Хаиме, его опущенные глаза, робкій тонъ, которымъ онъ прошепталъ эти слова, не оставляли никакихъ сомнѣній. Служанка остановилась съ разинутымъ ртомъ, упавшими безпомощно руками и не имѣла силъ поднять ни глазъ, ни рукъ.

– Сеньоръ… Сеньоръ… Сеньоръ!..

Только и могла она произнести. Словно ударилъ громъ и потрясъ старый домъ; словно надвинулась черная туча и заслонила собою солнце; словно море стало свинцовымъ и пошло косматыми волнами на стѣну. Но… все было попрежнему, – лишь ее поразило изумительная новость, способная перевернуть вверхъ дномъ все сущѣствующее.

– Сеньоръ… Сеньоръ… Сеньоръ!..

И, захвативъ пустую чашку съ остатками хлѣба, она бросилась бѣжать: ей хотѣлось какъ можно скорѣе спрятаться въ кухню. Послѣ такого ужаснаго извѣстія домъ внушалъ ей страхъ. Кто-то долженъ былъ ходить по величественнымъ заламъ другой части зданія; кто – именно, она не могла себѣ объяснить, но кто-то, разумѣется, пробудившійся отъ вѣкового сна. Этотъ дворецъ, несомнѣнно, имѣлъ душу. Когда старуха оставалась въ немъ одна, мебель трещала, какъ будто разговаривала между собой, колебались шпалеры, приводимыя въ движеніе невидимой силой, дрожала въ углу золоченая арфа бабушки дона Хаиме, она не испытывала страха: Фебреры были добрые люди, простые, великодушные къ своимъ слугамъ. Но теперь, послѣ такого извѣстія!.. Старуха съ нѣкоторой тревогой думала о портретахъ, украшавшихпь пріемную залу. Какія были бы лица у этихъ сеньоровъ, если бы до нихъ донеслись слова ихъ потомка! Какъ поглядѣли бы они!