Айн Рэнд - Идеал (сборник)

– Ну, а если она услышит?

– Не услышит. Только нам придется поторопиться.

– Старый грузовик очень тарахтит, пока не заведется.

– Правильно.

– Вот что я тебе скажу. Мы с тобой вдвоем вытолкнем его на дорогу и покатим дальше, пока не окажемся вдалеке от дома. Придется только придержать ту доску в кузове, которая дребезжит.

Они торопливо, не издав ни звука, оделись. Только дверь чуть скрипнула, открываясь и закрываясь за ними. Только негромко вдали забормотал мотор, и слабый скрежет вздохом затерялся в траве.

Вернулись они в блестящей машине, подкатившей прямо к двери и с визгом тормозов остановившейся на месте. Два ослепительно белых луча фар били далеко вперед, прорезая темноту. Из нее выскочили двое мужчин в темных мундирах с блестящими пуговицами, за ними, кряхтя, выбрался Джереми Слайни в незастегнутом на груди пальто.

Но когда они вошли в свободную комнату, в ней никого не оказалось. Только слабый запах неизвестных духов еще витал в воздухе.

«Дорогая мисс Гонда!

Вы не знаете меня. И все же являетесь единственным на всем белом свете человеком, которого я по-настоящему знаю. Вы никогда не слышали моего имени. Однако люди еще узнают его и узнают его через вас.

Я – неизвестный художник. Но я знаю, каких высот достигну, ибо в руках моих знамя, которое не может подвести, и это знамя – вы. Все, что я рисовал, – это вы. Я не нарисовал ни единого холста, на котором не было бы вас, на котором вы не присутствовали бы в качестве богини.

Я никогда не видел вас в жизни. Но мне это не нужно. Я могу нарисовать ваше лицо с закрытыми глазами. Мой дух стоит перед вами как зеркало. Мое искусство – радиоприемник, принимающий звучащую в вас песню. Вся моя жизнь состоит в искусстве, a искусство в вас.

Однажды вы узнаете обо мне, но в тот раз не из письма. Ну а пока… примите первый поклон своего преданного жреца…

Вечером пятого мая Дуайт Лэнгли получил первый приз выставки за свою последнюю картину, называвшуюся Боль.

Прислонившись к стене, он обменивался рукопожатиями, кивал, улыбался оживленной толпе, плотным потоком текшей мимо него, ненадолго задерживаясь возле картины; на ее пути он стоял как скала, одинокая и взволнованная, вмятая в стену скала. Между рукопожатиями он потирал лоб тыльной стороной ладони, прохладной ее кожей прикасаясь к воспаленным векам. Он улыбался. Потому что сомкнуть губы у него не было времени. Рот его оставался приоткрытым, белые зубы сверкали на загорелом лице. Веки чуть прикрывали темные заносчивые глаза.

Голубой ореол огня окружал его. За высокими окнами громыхал, катил поток белых круглых огней, бурлящий, затоплявший улицу, блестящими струями скользивший вверх по стенам домов; вздымавшийся еще выше, до редких еще звезд на синем небе; и ему казалось, что огромные белые шары, словно бы парившие над его головой, под потолком, заброшены в зал уличным потоком пылавшего города, смыкавшегося вокруг него, приветствовавшего его.

Неуклюжий потоп ног тек по мраморному полу. На поверхность потока всплыла шкурка большой черной лисы, тронутая серебристым морозцем, закачалась и поплыла, следуя течению. Длинная ветка с какими-то голубыми цветами клонилась из черной вазы в углу. Густая смесь тонких духов, тяжелая, как туман над фонарями, душила его.

Стены занимал ясный в своем великолепии ряд вынырнувших из этого тумана картин, подобных выстроившимся участникам закончившейся битвы, гордых в своем поражении. Одна из них победила, и она принадлежала его кисти.

Дуайт Лэнгли кивнул, улыбнулся, произнес слова, которых не мог услышать, и разобрал доносящиеся из толпы негромкие шепотки.

– Кей Гонда, конечно… Гонда… Посмотрите внимательно на эту улыбку… на этот рот… Кей Гонда… Значит, он… и она… Как вам кажется?.. Ну, нет! Боже мой, да он ведь даже не знаком с ней… Уверяю тебя… Он никогда не видел ее, говорю же… Это настоящая Кей Гонда… Кей Гонда… Кей Гонда…

Дуайт Лэнгли улыбался. Он отвечал на вопросы, которых не мог вспомнить, уже отвечая. Он запоминал душившие его испарения духов. Он запоминал огни и руки, пожимавшие его ладонь; a еще слова, слова, о которых молил, которых так долго ждал от старых лысых голов, определявших его судьбу, а также судьбы сотни подобных ему художников, и от очкастой журналистки, все старавшейся выпытать у него, где именно он родился.

А потом кто-то положил ему руку на плечи, кто-то тряхнул, кто-то рявкнул у самого уха: «А чё, теперь пора отмечать, пора отмечать, старина Лэнни!» – и его поволокли вниз по бесконечным лестницам, усадили в чью-то открытую машину, и холодный ветер затрепал волосы на его непокрытой голове.