Айрис Мердок - Механика небесной и земной любви

– Ого. И вы после этого скажете, что вы не возводите все в абсолют?

– Я? Нет. Видишь ли, все это ужасно сложно. То, что я говорю, – это ведь просто слова. Скажи лучше, ты попробуешь быть добрее к своему отцу?

– Не знаю.

– Как насчет пудинга с патокой? Он у них тут превосходный. У тебя ведь проблем с весом пока что нет? Или закажем какую-нибудь экзотику – фиги заморские, например? Crêpes suzette? [37]Или просто сыра? А я, пожалуй, приложусь к crêpes, а потом тоже перейду на сыр, ты не возражаешь? Официант! Принесите-ка нам еще вина. Думаю, к пудингу лучше всего бутылочку «Барсака»… «Барсака» нет? Ну, тогда еще мозельского…

– Я все время вижу мать, везде, даже на улице. Будто она повсюду ходит за мной – и это так жутко… И еще день и ночь думаю о том, что она чувствовала тогда, в ту последнюю минуту… Не хочу, чтобы это превратилось для меня в кошмар.

– Тогда молись. Проси о помощи. Ищи спасение внутри себя. Это всегда можно сделать, если чувствуешь, что кошмар уже подступает.

– Да. Да. Я буду камамбер.

– Подожди. Дай-ка я его сперва проверю… Все в порядке, отличный сыр, выдержанный. Да, это должно стать твоей привычкой на всю жизнь.

– Что, проверять камамбер?

– Находить успокоение в собственной душе. Или хотя бы спокойно вглядываться внутрь себя и философски принимать то нелепое фиглярство, которого в каждом из нас в избытке.

– И кстати, насчет фиглярства… Эти дикие фантазии… ну, я вам как-то рассказывал… они не отпускают меня, несмотря ни на что, и… я ничего не могу с этим поделать.

– Как ты срываешь платье с Кики Сен-Луа?

– Да. Ужасно, правда? Думать о таких вещах сейчас – это такая подлость, по-моему.

– Видишь ли, у каждого из нас внутри есть помойная яма, полная всяких гадостей и нечистот, – и они живут там по своим законам. Не думай о них. Так, понаблюдай немножко, а потом переключись на что-нибудь другое.

– Но я все это вижу в таких подробностях…

– Хорошо тебя понимаю. Но если дело только в сексуальных фантазиях, то, думаю, тебе не о чем беспокоиться. Сексуальные фантазии есть у всех.

– Правда, Эдгар? И у вас тоже – до сих пор? А у вас что?

Эдгар разразился затяжным смехом.

– Ox! Да уж! Послушай, гулять так гулять! Не заказать ли нам по ирландскому кофе?

Немного не доезжая до Локеттса, Эдгар свернул с дороги и остановился на обочине под большой раскидистой вишней. Дэвид (который жил теперь в лондонской квартире Эдриана) вышел еще в городе: он собрался сегодня позаниматься в библиотеке Британского музея. Чтобы расслабиться, Эдгар опустил спинку сиденья и, запрокинув голову, стал смотреть вверх. Машина тихонько урчала невыключенным мотором, высоко между вишневыми ветками голубело небо. Неожиданно он заметил, что все дерево усыпано гроздьями мелких белых цветков, и подумал: как странно, скоро уже середина лета, а тут вишня в цвету. К тому же дичка, а они всегда цветут раньше. В мокингемском парке вишни стоят белые в апреле, по хорошей погоде даже в марте. Эдгар присмотрелся внимательнее и понял. Цвела не вишня, а разросшаяся белая плетистая роза, которая, цепляясь за ствол дерева, доползла до самой верхушки и свисала с ветвей белыми нарядными гирляндами. Из-за того что небо в просветах между ними было такое ярко-голубое, сами цветки тоже казались необыкновенно яркими, светящимися изнутри. Легкий ветерок сдул с гирлянды несколько белых лепестков; игриво кружась, будто нарочно выбирая для себя место, они опустились на лобовое стекло «бентли» и тотчас прилипли.

Эдгар не спешил. Время еще было, он мог позволить себе роскошь попредаваться приятным размышлениям, прежде чем ехать к Монти. Дорога до Мокингема займет меньше трех часов. Скоро они уже будут дома. И даже успеют посидеть вечером с бокалом вина на террасе. В такую погоду оттуда открывается прекрасный вид: кругом, сколько хватает глаз, лесистая равнина со всеми оттенками зеленого, в местах излучин сквозь зелень просвечивает река, вдалеке массивный, как крепость, амбар, на краю крыши, выложенной каменной черепицей, сидят рядком белые голуби.

Глядя сейчас вверх, где между гроздьями белых цветков светилось небо, Эдгар медленно осознавал, что он счастлив, несмотря ни на что. Наверное, это стыдно и нехорошо, думал он, глубоко втягивая в себя воздух, но так естественно – ничего нельзя поделать. Умерли две женщины, он любил их обеих. Они были такие разные и так по-разному волновали его сердце. Сколько жгучей и сладостной боли причинила ему весть о том, что Софи вышла замуж за Монти, – и он таскал эту боль за собой по всему свету, как страшную ценность. А Софи только мучила его, дразнила и смеялась, больше ничего – и так всю, всю жизнь. Нелепая выдумка про Амстердам была, в сущности, ее последней насмешкой. Харриет же чем-то напоминала Эдгару мать, и это само по себе сулило утешение, ласку и тепло. Она дарила ему столько радости – просто так, сама того не замечая. Чего он хотел от этих женщин? Только подержать их за руки, только ощутить в своем сердце чуть-чуть спокойной, надежной нежности – разве это много? Теперь их обеих нет, и все же Эдгар не предается безутешной скорби, как Монти или Дэвид. Или как он сам тосковал – и всегда будет тосковать – по своей ушедшей матери. Три дня назад при виде ее любимого кресла в мокингемской гостиной у него опять защемило сердце. Здесь она любила сидеть, поджав под себя ноги в шелковых чулках, и ее узкая юбка ползла вверх до самых подвязок. Она была как девочка, до самого конца.