Array Антология - Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

– Спокойной ночи! —
Слышу на прощанье.
И ночь пришла.
Но где мне взять покой?
Лишь дверь меж нами в темноте ночной,
А днем – Китайская стена
молчанья.

Надеюсь.
Жду признания.
Страшусь…
И за тобою тайно наблюдая,
То вдруг ревнивых мыслей я стыжусь,
То новым подозреньем загораюсь.
Спокойна ты.
Но вижу я не раз:
Рука с иглой застынет на коленях…
Улыбка – отсвет мысли – на мгновенье
Мелькнет
и оживит взгляд темных глаз…
Вновь вечер.
Ровное «Спокойной ночи».
Но знаю:
ночь
покоя
не пророчит.

Кто вам сказал, что сказок не бывает,
что юности годам возврата нет
и что любовь в разлуке угасает?
Исчезли вдруг при встрече
двадцать лет!

В Крыму вдвоем… И, с морем состязаясь,
твои глаза меняют цвет, живут…
Разлуки нет, но как часы бегут!
И я комок тоски с трудом глотаю.

Стараясь обещание сдержать —
о будущем ни слова – мы шутили,
дразня друг друга; или фронта-тыла
события пытались вспоминать.

– А помнишь? —
с губ срывалось то и дело, – налет!
Бежать в подвал я не хотела,
и мне ты делал «страшные» глаза:
«Ты не ребенок… рисковать нельзя…»

Потом в Тюрингии:
дочь на коленях
в убежище дремала у меня;
просил рассказов сын под вой сирены
(не испытали, к счастью, мы огня),
и «месть» была (неслись мы с ним в Диканьку,
и голос мой таинствен был и тих)
страшнее бомб, не все ль равно каких,
немецких, русских иль американских?

Отбой!
А сын все просит: «Расскажи,
колдун был в самом деле пан Данило?
Я не усну… скажи, что дальше было?»
Убежище покинуть не спешим.

Был слушатель наш сын неугомонный;
скажу: – Рассказов нет… – А он:
– Ну, вспомни
о том, как папу в играх брал я в плен… —
Ты был одной из наших «вечных» тем.

А помнишь, как тебя я провожала?
На Дон!
Согнувшись, все вы шли пешком
с узлами: ведь машин не оказалось
в поникшем городе полупустом.

Всего три дня прошло. Еще дымились
пожарища: то патриотов рать,
приказу следуя «Уничтожать!» —
в развалины заводы превратила.

Смотрели мы, глотая гнев и боль.
Окопы? Враг их просто не заметил.
В молчании врага наш город встретил,
посыпались стаккато
«Хальт!»,
«Яволь!»

Ждала. В плену? Ушел ли на погибель?
Я помню, как страдальческим изгибом
на лбу твоем морщина залегла.
Ее разгладить лишь теперь смогла:

– Я, помнишь, арией всегда дразнила
тебя «Зачем вы посетили нас?..»
– «Письмо Татьяны» потому любил я,
мне слышался твой голос каждый раз.

– А помнишь, отпуск в мае в Ленинграде?
Смеялся ты над жадностью моей:
«По счастью, вечером закрыт музей,
в Александрийском – Юрьев в “Маскараде”…» —

Спешим!
Вот Ласточкино ждет гнездо…

Сюда мы собирались в Сорок Первом.
Ты говорил: «На этот раз – наверно!»
Разрушен первой бомбой был наш дом.

И все разрушено.
А эти речи
и у изменчивого моря встречу
я в ночь тревожную изобрела —
в Крыму с тобой, увы,
я не была.

Синее небо.
Розы на окне.
Жизнь за окном. Я слышу шум трамвая.
Лечусь, хоть жить уже недолго мне —
все думают, я ничего не знаю.

Нет! Не хочу из жизни я уйти
теперь… теперь, когда я так богата,
когда со мною неразлучно ты —
а пред тобою так я виновата!

Я тайно подписала с жизнью пакт
и радуюсь цветам,
закату,
Маю.
Коль жизнь игра, ее последний акт
я для тебя… по-своему сыграю.

Мне говорят: плакучей ивой, плаксой
слыла я в детстве;
в школе же не раз
за взрывы смеха «выйдите из класса!»,
я помню, строгий слышала приказ —
смеялась так, что весь смеялся класс.

Дразнили «хроматическою гаммой»
за неудержный звуковой каскад.
Как выстрел,
окрик оглушил нежданно.
Надолго всхлипом стал мой смехопад —
в класс не вернулась больше я назад.

Покрыло зрячий лоб слепое темя;
куда-то вглубь ушли и плач, и смех…
И я теперь с сутулым поколеньем,
неся слов гнева
нерожденных
бремя,
расплачиваюсь за молчанья грех.