Бениамин Таммуз - Минотавр

– Погуляйте еще. А я вернусь одна. Я очень устала, и мне кажется, что сейчас я усну…

Когда Г. Р. было около двенадцати лет, его отец оставил семью и ушел к другой женщине. Для матери, которая прежде ни о чем не догадывалась, это оказалось сильнейшим ударом.

Г. Р. и прежде что-то чувствовал, но и само это чувство было ему непонятно; лишь позже, соединив все воспоминания с пониманием того, что случилось в реальности, он, со всей непримиримостью юности, возненавидел отца, хотя очень скоро ненависть эта стала у него перемежаться с тоской и болью.

Мать попала в больницу. Когда ее выписали, казалось, ничто не изменилось в ней; она была такой же красивой. И лишь в глазах ее Г. Р. стал замечать внезапные сполохи непонятного гнева, сменявшиеся долгим, ровным и холодным безразличием. Иногда ему даже казалось, что перед ним совсем другая женщина: та, которую он знал, любил и которой восхищался всю свою жизнь, умерла, а ее место заняла другая, очень похожая на ту, но другая, отличающаяся от первой так, как манекен отличается от живого человека.

И жизнь изменилась. На смену организованному, упорядоченному быту семьи преуспевающих коммерсантов с постоянными гостями, приемами, обедами в клубе и дома, посещениями деревенского бунгало по выходным дням и двумя обязательными ежегодными поездками за границу (в последний раз это были Швейцария и Испания) пришла молчаливая скука, кровати, остававшиеся незастеленными в течение всего дня, кухня, где стол был завален остатками еды, а в раковине громоздились грязные тарелки, радио, которое забывали выключать (и оно хрипело весь день в конце коридора), перегоревшие лампочки, из-за которых половина огромной гостиной вечно оставалась в полутьме, когда наступали сумерки, двери, распахнутые во всех комнатах, и приглушенный, задыхающийся плач, иногда доносившийся из комнаты матери; часто он заставал ее неподвижно стоящей у окна, с глазами, устремленными в пустоту, с опущенными руками. Такой была жизнь Г. Р. весь последующий год.

Вначале, слыша ее рыдания, он бежал к ней и, обнимая, умолял не плакать, шептал нежные слова, гладил ей руки и волосы, но она словно не замечала его, и только ее длинные белые пальцы испуганно и судорожно сжимали край платья. Так продолжалось некоторое время, пока рыдания не утихали. И тогда она, высвободившись из его объятий, находила себе какое-либо неотложное занятие: то собирала и складывала в одном из углов грязные скатерти и салфетки, то переносила пустую вазу с одного места на другое, со стола на стойку буфета и обратно… Г. Р. следил за ней молча. Ему тоже хотелось плакать, но он не осмеливался, стоял, смотрел и, наконец, уходил в свою комнату и садился за уроки. Но если прежде, до всего, что с ними случилось, она тщательно следила за его учебой, теперь, когда он старался изо всех сил, чтобы угодить ей, он чувствовал: ей это было все равно.

Через год его мать вступила в какую-то секту и погрузилась в благотворительность, заключавшуюся в заботе о бедняках и раздаче еды по ночам толпам бродяг, проводившим свою жизнь под мостами и в подвалах. На ее лице снова стала появляться улыбка, точнее подобие былой улыбки, руки снова были чем-то заняты, привнося в их жизнь нечто вроде некогда существовавшего порядка, который, неясно почему, вселял в Г. Р. непонятный ему самому страх. Может быть, потому, что у этого тщательно поддерживаемого порядка не было никакой цели и смысла? Огромная квартира блестела и сверкала, но была пуста. Никому не нужен был идеальный порядок в гигантской гостиной, где томился полированный деревянный стол в окружении дюжины стульев; всегда пустовали две комнаты для гостей, и от чистого белья на кроватях исходил запах смерти. Такой же порядок царил и в комнате его матери; половина двуспальной кровати была аккуратно застелена, как некогда, и кончик одеяла маленьким треугольником спускался вниз, туда, где стояли шлепанцы его отца. Они стояли на коврике у кровати так, словно ожидали его возвращения из ванной. На второй половине постели лежала растерзанная и продавленная подушка; она лежала косо и выглядела зло и обиженно.

Мать снова вошла в курс всех его дел, окружая его беспокойной заботой и вниманием. Теперь она часто говорила с ним, говорила сама, не дожидаясь ответа, и разговоры эти были об одном – о людях, ставших жертвами судьбы, о скрытой жалости Бога и необходимости принимать Его приговор со смирением и любовью.