Мервин Пик - Титус один

Это мгновение принадлежало Титусу. Он кинулся, споткнувшись, к Черной Розе, поднял ее с земли и побежал, задыхаясь, к пятну света, казалось, висевшему в некотором отдалении в воздухе – на западе, где мокрый пол, стены и потолок заливало нереальное, схожее цветом со слизнем свечение.

На бегу он увидел (хотя едва ли осознал это) семейство, что проходило мимо, но остановилось, сбилось потеснее и уставилось на него; затем появилась еще одна группа людей, затем еще одна, как будто сами стены исторгали их из себя. Люди всех обликов, подходившие со всех сторон. Завидев юношу, шатко бегущего с ношей на руках, они замирали на месте.

Между тем Вуал, почти оправившийся от удара, уже с безжалостной размеренностью устремился за Титусом. Но при всей быстроте его паучьих ног, он запозднился и не увидел, как Титус, встав на колени, уложил Черную Розу на землю, в укрывшую ее от взглядов тень, которую отбрасывала пирамида покрытых плесенью, разлагающихся книг.

И сразу за тем он поднялся, развернулся на каблуках и увидел своего врага. Увидел он и то, какая огромная собралась вокруг толпа. Сигнал тревоги привлек ее сюда. Сигнал, не нуждающийся ни в голосах, ни в словах. Нечто, перелетавшее из одного места в другое, пока сам воздух не наполнился как бы безмолвным звучанием, похожим на вой великана за не пропускающей звуков стеклянной стеной или на вопль безгласой глотки.

Итак, пока капли сочились со сводчатого потолка этого темного места, в нем образовалась тусклая арена и сошлась толпа зрителей – одни заново наполняли свои лампы, другие держали в руках свечи, третьи факелы, некоторые же притащили с собой зеркала, чтобы те отражали свет, и скоро уже все вокруг поплыло в подобье миазмов.

Если б не боль в плече, за которое сцапал его Вуал, Титус вполне мог бы задуматься, не снится ль ему все это.

Вокруг ярус за ярусом (ибо середина арены находилась заметно ниже ее окаема, отчего это место приобретало сходство с темным цирком) стояли или сидели неудачники земли. Попрошайки, проститутки, шулера, беженцы, побродяжки, моты, бездельники, шалопаи, отщепенцы, отбросы, поэты, подонки, мелкая сошка, никчемники, пустомели, молчуны, дармоеды, простофили, снобы и просто пустые люди, парии, изгнанники, ветошники, мошенники, распутники, падшие ангелы, повесы, нечестивцы, транжиры, банкроты, мечтатели и иная мелкая сволочь.

Никто в этом колоссальном конклаве перемещенных лиц Титуса прежде не видел. И каждый почитал таковое неведение личным и только личным своим недочетом – уж слишком обширно и скученно было местное население.

Что до Вуала, его многие знали в лицо, многие признали эту паучью походку, пулевидную головенку, безгубый рот. В нем чуялось нечто несокрушимое, как будто тело его состояло из вещества, которое не ведает боли.

Он приближался, и тишина, такая же осязаемая, как любой из звуков, пала на арену, уплотнив самый воздух вокруг. Происходящее проняло даже самых пустопорожних и невосприимчивых из собравшихся здесь персон. Ничего не ведая о причинах схватки, они, тем не менее, трепетали, наблюдая, как сокращается расстояние между противниками.

Каким образом новость о предстоящем поединке достигла самых отдаленных окраин и принесла сюда, едва ли не на крыльях возвратного эхо, такое скопище людей, сказать затруднительно. Но к этой минуте в Подречье не было уголка, в котором не знали бы о происходящем.

Голова за головой, выстроившиеся в длинные вереницы, – стесненные, многочисленные и плотные, точно россыпь рыжеватого сахара с физиономией на каждой крупинке, – зрители сидели и стояли не шевелясь.

Отвести взгляд от любого из этих лиц значило потерять его навсегда. То был делирий голов: несчетное их изобилие. Конца ему не предвиделось. И какая же стремительная, изменчивая, бьющая струей изобретательность присутствовала в этом изобилии. Всякое телодвижение тонуло в нем – тонуло, оставляя смутно саднящее чувство насильственной утраты, и обращалось в ничто.

И повсюду – свет ламп, отталкиваемый зеркалами. Неглубокая лужа в центре круга отражала длинные потолочные балки; отражала мокрую крысу, лезшую вверх по скользкой подпорке, отражала проблеск ее зубов и настырную настороженность ужасного хвоста.

Где-то в гуще толпы сидел Швырок. На недолгое время он забыл о жалости, которую питал к себе – столь живое участье пробудило в нем положение юноши.

Сплетя в глубинах карманов руки, он смотрел вниз, на сырую арену. В нескольких футах от него (хоть оба и потеряли друг друга из виду) горбился Шуллер. Не отрывая взгляда от Титуса, он покусывал кулаки и гадал, что сможет сделать безоружный молодой человек.