Юрий Нагибин - Избранное (сборник)

Я даже не понял, что случилось, когда на мне повисли Чегодаев с Грызловым, а сзади накинулся Леша Слон, заменивший Ладейникова, и я едва устоял на ногах. Вратарь спецшкольников, ругаясь на чем свет стоит, вынимал мяч из сетки.

Встреча все же закончилась вничью. Они не могли не отыграться: слишком велик был запал и грубая решимость. Мы играли вежливо, чисто и технично, как и следует в товарищеской встрече. Они бесчинствовали, грубили, целя больше по ногам, чем по мячу, покалечили Люсика Варта, а не смогли выиграть. Ничья ничьей рознь, для нас это была победная ничья, недаром так хмурились спецшкольники.

– Грубоватые ребятки! – беззлобно заметил Чегодаев, провожая взглядом полуголых богатырей, направляющихся в душ.

– А Сережа Алексеев – сволочь! – сказал молчаливый Грызлов. – Я ему Люсика сроду не прощу.

– Он не нарочно, – тихо сказал Люсик, обмахивая печальные темные глаза густыми ресницами.

– Ничего себе не нарочно! Он хуже всех грубил.

– Выслуживался! – с усмешкой сказал Леша Слон.

– Никто не зверствовал так над рабами Древнего Рима, как вольноотпущенники, – заметил наш просвещенный вратарь Леня Бармин.

Теперь, когда Сережу Алексеева дружно ругали, мне почудилась во всем случившемся какая-то хрупкая неправда.

– Знаете что, – сказал я, осененный пронзительной догадкой. – А ведь он мучился, честное слово, мучился!..

– Это с чего же? – опешил Чегодаев.

– Как с чего?.. А играть против своих?.. Он хотел переломить себя…

– А переломил Люсика! – недобро усмехнулся Грызлов.

– Я серьезно!.. Ему было погано на душе… И он хотел переломить себя…

– Ну, знаешь!..

– А что? – Улыбка тронула бледное лицо Люсика Варта. – Я бы тоже мучился на его месте.

– И калечил бы людей?

– Он себя калечил, – настаивал я, счастливый тем, что наконец-то понял Сережу. – Неужели вы не чувствуете – он мстил себе, он рвал нас от себя с кровью.

– С нашей кровью, – поправил Леня Бармин. – Я тоже не прочь почесать правое ухо левой рукой, но это… Ни в какие ворота не лезет!

– Я правду говорю!.. Разве вы не видели, какие у него были глаза?

– Как у судака! – отрезал Леня.

– Я больше следил за его ногами! – засмеялся Чегодаев.

– Давить таких! – мстительно сказал Слон. – И нечего розовые сопли распускать.

– Неужели вы не понимаете? – Мне казалось, если я не сумею убедить их, случится что-то непоправимое. – Он же любит нас!

– C’est un écrivain! – раздался вдруг голос Вальдека.

Все взгляды дружно обратились к тренеру.

– C’est un écrivain! – повторил он.

Что преобладало в этом тоне: насмешка, презрение или радость своевременного открытия? Он мотал патлатой головой, прижимал сжатые руки к переносью, и веснушки прыгали с носа на пальцы и обратно.

– C’est un écrivain! – почти простонал Вальдек.

– Писатель, – перевел Леня Бармин.

Все засмеялись, а я с ужасом взглянул на тренера, вонзившего иглу в сплетение моих мук.

Теперь я должен вернуться к той литературной попытке, которую сделал в угоду родителям. Я уже говорил, что отнесся к ней с предельной добросовестностью. А когда начал писать о нашем лыжном походе, обнаружил, что мне не о чем рассказывать. Ну, собрались у касс Ярославского вокзала, взяли билеты, сели в электричку, приехали через полчаса в Лосинку, пешком добрались до лыжной базы. Ну, купили талончики на обед. У кого не было своих лыж, взяли напрокат вместе с пьексами [21]. Агафонов еще сказал, что лыжи не смазаны, а пьексы дерьмо. Поразмыслив, я счел его высказывание негодным для изящной словесности и вычеркнул. Потом мы дали круг, долго катались с гор, прыгали с небольшого самодельного трамплина, и все падали, кроме Агафонова. Он вообще оказался самым сильным лыжником в классе. Потом мы обедали, ели грибные щи, биточки с перловой кашей и комкастый кисель. Домой возвращались уже в темноте…

Я не помню дословно своего произведения, по объему, богатству наблюдения и художественной выразительности оно было равно изложенному здесь и занимало ровно половину тетрадочной страницы. Я понял, что не могу идти к отцу с таким куцым сочинением, и мучительно стал выискивать, о чем бы еще написать. Может, придумать? Какую-нибудь лихую драку или лыжную гонку? Но это показалось мне недобросовестным. Писать надо о том, что по правде было. Поражало несоответствие продолжительности поездки с бледностью воспоминаний. А чем было заполнено время от полудня до семи вечера? Ведь что-то происходило на вокзале, и в вагоне электрички, и по пути на лыжную базу, и на самой базе, и в походе. И я что-то чувствовал, мне было и хорошо, и радостно, и смутно, и тревожно. А вокруг были люди…