Юрий Нагибин - Избранное (сборник)

Мутная, глинистая, бурая в прожелть вода неслась по улице Кирова, вливалась в озеро на Лубянской площади, водопадом низвергалась к Театральной, но, перехваченная могучим потоком с Неглинной, билась и пенилась напротив ресторана «Метрополь», как над порогами.

Вода несла какие-то зазевавшиеся предметы: складной стульчик магазинного сторожа, метлу, детскую куклу, зонтик, всевозможный мелкий сор. Ее пытались перехватить, обуздать, открывали люки, заслонки, но она не замечала жалких ловушек. Стояли заглохшие, по дверь в воде, машины. Трамваи дергались и тут же замирали, весь город был парализован. У Манежа упавшая лошадь тянулась из воды худой шеей, возчик и доброхоты, по пояс в воде, пытались ей помочь.

Я увидел, что многие люди идут босиком, держа ботинки в руке. Я тоже разулся, закатал брюки и впервые в жизни коснулся босыми ногами московской тверди. Теплая вода щекочуще обтекала ноги. Я вдруг почувствовал необыкновенное доверие к взбаламученному городу, чей асфальт мягко, как акуловский большак, ложился под мои ступни. Я выпустил из рук спасательный круг Армянского переулка. Не надо цепляться за прошлое. Если ты жил в нем глубоко и сильно, оно все равно останется с тобой. Девушка, которая рано или поздно придет в мою комнату, не будет Валей Зеленцовой, но и Валя уже случилась, вспышкой, мгновением, спасибо ей…

Так шел я босиком по всплывшей Москве, будто из лесу после дождя, когда усталым ногам чудесно ступать по теплым лужам в той легкой печали, без которой нет истинного счастья…

Я написал эти слова и задумался. Счастье?.. Да правда ли чувствовал я тогда счастье или наделяю им сейчас, из дали лет, свою молодость? Уж больно плохо оборудовано для счастья было то грозное время, когда, опробовав оружие в Испании, фашизм готовил мировую бойню. Да, это так, но счастье все-таки было, и не с молодого дуру и не сослепу. Мы знали – говорю от лица своих сверстников, – что решающая схватка с фашизмом неизбежна, что мы зреем жатвой будущей кровавой и беспощадной войны, но мы держались, как жители гор, сызмальства ведающие свою предназначенность долгому веку. И это правда. Правда целого поколения…

А дома мне сказали, что пропал Джек. Ушел с утра и не вернулся.

– Придет! Он и раньше так делал.

– Ну что ты сравниваешь! – сказала мать. – Там ему было все знакомо, а здесь… Ему же ничем здесь не пахнет. Наверное, он ушел туда.

– Куда? – спросил я тупо.

– Домой. В Армянский.

Мать была права. Джек отправился назад, к старому порогу, потому что не признавал своим домом иного места. Он не владел человечьим даром самоубеждения, и его преданное сердце не поддавалось на уговоры.

– А может, он доберется?

– В такой ливень?!

Я вспомнил потоки воды на улицах, распахнутые люки, а ведь среди многочисленных предков Джека не было водолаза…

Когда облака наплывали на солнце, вода в заливе из голубовато-белесой становилась сизой с тусклым, свинцовым отсветом. Большой, гладко вылизанный волнами камень, торчавший метрах в пяти от берега, тоже темнел, и от него ложилась на воду бархатистая черная тень. Колеблемая волной тень то укорачивалась, то удлинялась, и мне стало казаться, будто у камня плещется черный тюлененок.

– Комаров, перестань! Слышишь, что тебе говорят, Комаров!

Уже не в первый раз звучал за моей спиной этот скрипучий женский голос. И всякий раз он призывал к порядку какого-то Комарова. «Беспокойный мужчина, – подумал я о Комарове. – Чего он там колобродит?» Но повернуться было лень, а к тому же посмерклось, и у большого камня вновь заиграл черный тюлененок. Видение обрело странную устойчивость: чем дольше я смотрел, тем труднее было представить, что это всего лишь клочок тьмы.

– Комаров, в последний раз говорю: оставь Рыжика в покое! – вновь проскрипело за моей спиной. – Встань, Комаров!

– А я ничего не делаю! – послышался сиповатый, недовольный голос.

Я оглянулся и уперся взглядом в пуп, похожий на отпечаток гривенника [13]в песке. Неподалеку от меня стоял четырехлетний человек, совершенно голый, если не считать высокой белой панамы, лихо нахлобученной на одно ухо. Из-под панамы серьезно и чуть удивленно глядели два круглых бутылочного цвета глаза. Рожица у Комарова курносая, веснушчатая и самая продувная. Над Комаровым склонилась рослая, грузная женщина в зеленом шелковом платье. При малейшем ее движении жесткий шелк рассыпал сухой треск электрических разрядов. Позади воспитательницы, подставив солнцу спины с острыми уголками лопаток, лежали двадцать – двадцать пять сверстников Комарова.