Василий Лебедев - Утро Московии

– Давай, добром те говорю, одну денгу-московку! Ну?

– Нет! – отмахнулся Алешка, с сожалением отходя от соблазна.

Парнишка кинулся было следом, но в отчаянии налетел на толстого дворянина и сунул тому игрушку под нос.

– Купи боярина-неваляшку!

Толстяк глянул на игрушку и, должно быть заметив в ней сходство с собой, а следовательно и насмешку, вытянул продавца палкой. Сорвал-таки злость на несчастном древорезце.

А кругом бушевала торговая круговерть. Мясо с возов раскупали целыми тушами. Мужики пили крепкое вино прямо на морозе, тут же теряя голоса, хрипло ругались и хрустко закусывали толстыми ломтями мороженого свиного сала, посоленного щедро, напоказ. Нелегко было найти то место торга, где мясо рубили. Это был нищий угол торга, на отшибе, под берегом реки, у Царева сада. Там толпились вдовы, запойные люди, нищие, решившие подкормиться наконец, пока еще не наступил пост. Все торговались, спорили из-за кусков, но не обрывали разговоров.

– Быть тут греху! Быть! – пищал юродивый, сидевший на рогожке рядом с санями с мясом.

– С чего быть-то? – перегнулся к нему с воза торговец мясом.

– А с того, что слухи идут по Москве: еже на Покров не станет на башне Флора и Лавра часомерье самозвонно, быть тем мастерам самоглавием на плахе! За лето-то не поспеют!

У Алешки потемнело в глазах. Кругом поднялся говор, но он уже больше ничего не слышал. На денгу ему отрубили кусок коровьей лопатки. Он неловко, как молодой волчонок, закинул мясо на спину и затрусил по хрусткому морозному снегу через реку, держа направление на угловую, Беклемишевскую башню. Ему хотелось скорей добежать до своей башни, кинуться к деду и рассказать о страшных слухах, но постепенно он остывал и, когда шел по мосту через ров, решил утаить это от больного деда, а сказать только отцу.

– Быть тут греху! Быть! – пищал юродивый, сидевший на рогожке рядом с санями с мясом.

Шумила выслушал Алешку спокойно. Молча наварил щей, а когда собрался на литейный двор, то велел сыну идти с ним.

– Отныне со мной будешь неотлучно, понеже за нас ни турок, ни агличанин в часомерье наше не войдут и делать не станут! Степан Мачехин добр на вспоможенье, да рука одна…

До самого Поганого пруда молчали, а у ворот литейного двора Шумила сказал:

– Ныне глину оттаяли, упрошу Олферия Берёзкина, дабы он поставил тебя вместе со Степаном Мачехиным формы творить, а днями станем отливать гири часовые. – Отец посмотрел на сына и поднял черный, в окалине, палец к виску, затем внушительно дополнил: – Едина гиря больше десяти пудов [193]!

– А маятник? – загораясь, спросил Алешка.

– Маятник – два пуда.

– Ух ты! А колокола?

– Четвертные – по двадцати пудов, а часовой – у полутора сотен пудов!

Алешка восторженно онемел, а отец разговорился:

– Круг, по коему ляжет цифирь, на две сажени с половиною размахнет себя! Цифирь по кругу тому в аршин длиной. На кругу том, старик сказывал, и солнышко, и луна, и звезды высыплют превелико. Круг тот уж откован, а вот поднимется старик наш, то станет ладить тот круг на вал. Станем дыры долбить в стенах да потолках, станем скороспешно верстати валы и колеса – тут уж поту не жалей! А как вдарит колокол часовой – тут нас царь золотом осыплет!

В распахе ворот показался сам Олферий Берёзкин, ученик Чохова. Он обрадовался, что сразу двое Виричевых появились на дворе, понял: старику полегчало.

Ждан Виричев оклемался только к Масленице, но был еще слаб и не мог ходить на литейный двор. Всю тяжесть работы взял на себя Шумила. Старик гордился сыном, радовался, что тот нашел в себе силы отвадить от башни посадских сотоварищей и сам давно уж не ходил ни к Старому Ваганькову на кулачные бои, ни в слободу Налей к дешевому подклетному вину. С утра до ночи он возился то с литейщиками, то в самой башне, помогая старику вымерять этажные размахи башни, проверять надежность стен, этажных перекрытий. Радость вселилась в душу старика, а желание скорей закончить многотрудное часовое дело наливало силой его ослабевшее тело. Вместе с весной, вместе с пронзительной голубизной неба, со звоном капели возвращалась жизнь, укреплялась надежда на успех.

Однажды под вечер Ждан Иваныч вышел один из башни. В церквах Кремля шла вечерняя служба. На подворье Вознесенского монастыря ревели коровы. Петухи морозовского двора и двора Одоевского один перед другим возвещали вечернюю зарю, а под стеной, у Тайницких ворот, в сухом рву, за житницами, ревели дикие медведи, выловленные в подмосковных лесах. Старика без слов выпустили через ворота. Он вышел на мост через ров, приостановился, борясь с легким головокружением. С блаженной улыбкой постоял близ книжных лавок, востря ухо.