Василий Лебедев - Утро Московии

– Не за обычай станет отца родного бить!

У старой ивы уже чернела толпа, а среди толпы, на высоком месте, маячил сутулый мужик – заплечных дел мастер.

– Давайте его скороспешно, звона воров везут! – закричал он стрельцам.

Степан прошел сквозь расступившуюся толпу. Заплечных дел мастер толкнул его к пню мимо судейки.

– С рукавом? – послышался голос палача.

– Кат, рубаху парню побереги!

Палач, привыкший угождать публике, подошел вплотную к Степану и поддернул ему правый рукав.

– Степанушко-о-о! Ох!

Степан вздрогнул. Это был голос матери. Он поднял голову, и первое, что он увидел, была свеча колокольни Ивана Великого, уже зардевшаяся на восходе угольно-жаровым полымем золоченого купола, ниже горбатились дворцовые строения Кремля, еще ниже – темно-серая сутолока Замоскворечья, и наконец – толпа. Голос матери еще не затих, и Степан по направлению звуков высмотрел ее мертвенно-бледное лицо в черном платке.

– Левеньку дай, Степанушко-о-о!

– Левой бил! – послышался трезвый голос отца.

– Не давай правую!

– Левую руби, кат!

Степан снял зипун, сам обнажил левую руку с не приметными ранее и такими дорогими теперь жилами, пальцами, морщинами по ладони, теперь уже принадлежавшими не ему, и перекрестился.

Судейка прогнусавил что-то по листу о Святой Троице, о грехе сына против отца, и палач повернул Степана боком к высокому – по грудь – пню. Топором смыкнул по срезу – смахнул сухой птичий помет – и уложил левую руку поудобнее.

– Глядите! – крикнул кто-то.

– О! – вскрикнул палач.

Степан почувствовал тупую боль, будто руку выше кисти отшибло литой болванкой. Но тут же боль стала острей, и вот уж кровь в несколько струй жахнула из обрубка.

– Зажимай! – кричали вокруг.

Он неуклюже шагнул от пня, оглянулся и увидел на земле неузнаваемо белую, без кровинки, кисть своей руки, необычайно крупную, будто чью-то чужую. В тот же миг подбежала женщина и схватила эту кисть, прижала к груди, зашлась в рыданиях.

– Мама!.. – узнал он, но больше не мог ничего выкрикнуть: силы уходили.

Чья-то сильная рука уверенно обвязала обрубок руки мягкой пеньковой веревкой, чтобы остановить кровь. Кто-то шуршал чистым домотканым полотном, макая его в глиняный горшок с травяным настоем.

– Не пропадем, не пропаде-ем! – слышался над ухом виновато дрожащий голос отца, затягивавшего веревку.

– Отслонись! Отслонись! – закричал стрелецкий десятник.

Степана подвели к подводе, боком прилег он на сено, но лошадь не тронулась: по узкой болотной дороге вели осужденных на смерть. Их было несколько человек. Впереди шел в чистой рубахе и держал свечу в пальцах связанных рук Сидорка Лапоть. Он с любопытством посматривал на людей, крутил головой на толстой короткой шее и чему-то отрешенно улыбался.

Позади него шел, насупясь, высокий черноволосый человек, за ним остальные. Обочь шел священник с посохом, в ризе и с большим крестом.

– Чага! Мы помолимся за тебя! – крикнули из толпы.

Черноволосый человек посмотрел с тоской на толпу и снова опустил голову.

У Степана стало понемногу темнеть в глазах от потери крови. Желтые круги медленно расплывались, дергались и таяли. Лошадь тронулась по узкой дороге через Козье болото. Поперек пути вдруг шмыгнул утиный подранок, волоча левое крыло. «Похож на меня…» – мелькнуло в голове Степана, и он простонал:

– Тихо… Задавим…

Ждан Виричев всю зиму провалялся в башне. Простуда зашла так глубоко, что лечить его принимался сам «великий лекарь» Соковнин, опасавшийся порухи в часовом деле. Окольничий страстно навязывал свое единственное и самое сильное лекарство от простуды – царево винцо с перцем и баню, однако эта панацея не помогала. Однажды в субботу, на второй неделе после праздника Крещения, старика везли из мирской мыльни, что была на берегу Неглинной, и еще больше простудили. Лихорадка и жар усилились. Старик впадал во многочасовое забытье или бредил какой-то пластиной в часовом механизме.

На четвертые сутки, ночью, Шумила услышал кашель отца и сквозь стон – осмысленные речи о кончине. Утром пришел из Архангельского собора священник, чтобы причастить и соборовать старого кузнеца перед смертью, однако на исповеди Ждан Виричев не ответил ни на один вопрос. Он смотрел куда-то сквозь ризу священника, сквозь дьяков больших приказов, толпившихся в распахнутых собольих шубах у самой постели, и вдруг четко произнес:

– Медь с мышьяком – пошлая смесь… на пластину бронза добра к пружинью станет… так и молвите Головне…