Густав Даниловский - Мария Магдалина

Возмущенный Максимин ударил посохом в пол и стал всенародно громить ее.

Лицо Марии побледнело на один тон, потом еще на один и, наконец, стало бело, как бумага. Страшная, как привидение, с развевающимися волосами, вызывающе повернувшись к настоятелю, с изменившимися до неузнаваемости, ставшими фиолетовыми глазами, она разразилась вдруг пронзительным криком.

– Что вы со мной сделали… вы… вы… вы… все? – кричала она, вся трясясь. – Вы возмутили до самого дна все тихое блаженство моей души… Вы ввергли меня в бездну греховных помыслов… Вами раздутые жилы лопаются во мне. Я упивалась блаженною сладостью его крови – вы сделали, что она стала для меня соленой и запекшейся, и теперь я умираю и гибну от жажды… Вы опоганили, изгадили красоту мою, которую он любил. Вы питаетесь мною, как шакалы, рвете и хватаете кусками мое сердце, пьете, каплю за каплей, кровь мою, вампиры… Вы сосете, как детеныши львицу, рвете, как тряпку, мою душу… вы… вы!..

Она захлебнулась, у нее не хватило слов.

– Прочь, – крикнула она, растолкала диаконов, убежала к себе в келью и начала, как безумная, кататься по полу и биться головой об стену.

Когда припадок прошел, диаконы осторожно вошли; она лежала неподвижно, как мертвая, без чувств; но как только начали читать над ней молитвы, она снова вскочила, и, когда все вышли за дверь, она захлопнула ее так крепко, что посыпалась штукатурка.

Стали подслушивать: сначала было совсем тихо, потом послышался как бы плач, зашуршал тихий, жалобный шепот, прерываемый глухими, страдальческими стонами, – услышали, что она призывает смерть, говорит что-то о крестной муке, зовет «учитель», говорит с ним точно вслух, в чем-то его укоряет…

Не будучи в силах понять ее состояние, чем-нибудь помочь ему, потому что, как только пробовали к ней войти, она впадала в бешенство, – решили прибегнуть к посредничеству брата Гермена.

Гермен, несмотря на престарелый свой возраст, не нес никакого сана. Это был человек тихий, немного таинственный, державшийся в стороне; на собраниях он почти не бывал – явился один раз, чтобы увидеть Марию, но убежал не дождавшись конца священнодействия. Жил он одиноко, никогда не выступал публично, но обладал какою-то удивительной силой личного обаяния, таинственным влиянием, которое испытывали на себе многие верующие, приходившие к нему исповедаться в моменты затмения ума, горя, сомнений и душевного расстройства.

Когда его призвали, он не скоро явился, а узнав, в чем дело, долго отказывался, наконец, уступая уговорам, поставил условие, что будет оставлен с глазу на глаз с Марией, что ему будет предоставлена полная свобода действий и право сохранить в тайне подробности беседы, если он сочтет это нужным, и что все желания Марии будут исполнены.

Последний пункт был отвергнут как неприемлемый.

Когда Гермену сообщили результат совещания, он молча накинул свой истрепанный плащ, собираясь уходить.

Пробовали торговаться, но Гермен не уступил ни на йоту. В конце концов, согласились.

Старец, не делая никакого особого парада, просто, как будто к себе в дом, вошел в келью, запер дверь и сел на табурет рядом с постелью, на которой лежала, повернувшись к стене, Мария.

Приближался вечер. Через находившееся высоко отверстие падал сноп ярких лучей, пропитывая огнем всклокоченную чашу ее волос.

«Спит», – подумал Гермен, сложил руки на коленях, и по морщинам его серьезного лица пробежала как будто издалека откуда-то прилетевшая грусть.

Когда стемнело, он зажег стоявший на полочке ночничок и пальцами оборвал кончик фитиля, чтоб лампада горела не слишком ярко.

Он сел и озабоченно стал прислушиваться к торопливому, неправильному дыханию Марии, свидетельствовавшему о ненормальном ее состоянии.

– Зачем вы меня сторожите? – прошептала она вдруг бредящим голосом.

– Не сторожу тебя, а только бодрствую, как отец над больным ребенком, – спокойно ответил Гермен. – Это вошло у меня как бы в привычку, потому что много лет мне приходилось сидеть так у ложа моей последней взрослой дочери и смотреть с отчаянием, как она угасала на моих глазах.

– Кто ты? – спросила она, не поворачиваясь, узнав, что это не кто-нибудь из священников.

– Я – Гермен, старый, истерзанный жизнью человек и твой ближний.

– Ближний…, – с горечью проговорила Мария. – Ближний – подосланный…

– Никто меня не посылал сюда. Я пришел по собственной воле и могу уйти, если мешаю тебе.

Мария молчала; пульс стучал у нее в висках и артериях как молоток, нервы были напряжены, как струны, а в голове все время блуждало родившееся в последнюю одинокую ночь решение, поглощавшее минутами все ее внимание и все ее издерганные силы. Из груди ее время от времени вылетали глубокие, глухие вздохи, тело вздрагивало, а судороги в пальцах и обнаженных ступнях свидетельствовали, что она страдает не только душевно, но и физически.