Хуан Гойтисоло - Цирк

Ута пришел на кухню намочить кисточки, и, увидев его в этом ядовито-красном тюрбане, Элиса чуть не расплакалась.

Он удивленно оглянулся, но она промолчала, и Ута вернулся в столовую. Ребята с криками оспаривали друг у друга маски. Ута напевал песенку. Кто-то рассмешил его. Смех Уты, как вспышка яркого света, ножом вонзился в ее тело. Элиса слушала, как Ута смеется, и горло у нее сжималось. На лбу бисеринками выступил пот. С детьми Ута казался совершенно счастливым. Обращаясь к ним с речью, он пускал в ход всю шутовскую гамму регистров своего голоса. Необъяснимо тоскливое чувство, охватившее Элису, стало еще мучительнее. Какое-то смутное предчувствие говорило ей о приближении опасности. Она должна действовать, и действовать быстро. Но все вокруг словно вступило в заговор, чтобы она оставалась в стороне. Смех, крики, разговоры казались ей уловками, цель которых – отвлечь ее внимание от опасности. В дверь просунулась детская головка в зловещей маске. Элиса глядела на нее с ужасом. Она задыхалась. Она хотела сдвинуться с места, но продолжала сидеть. Точно околдованная следила она, как Ута снова надел пальто, и проводила его до двери, словно сомнамбула.

– Я выйду на минутку, деточка… Есть дело, которое мне нужно уладить… Потом я тебе расскажу в более спокойной обстановке… Приготовь мне ужин.

Жизнь, ко многим великодушная и всепрощающая, может для иных внезапно обернуться чем-то ужасным. Элиса всегда отвечала друзьям, которые указывали ей на безумства и сумасбродство ее мужа: «За меня не беспокойтесь. Я прекрасно знаю, на что иду». Пусть Ута моет ноги шампанским или прыгает в парке с детьми через скакалку – это ее не беспокоит. Жить с ним было все равно, что ступать по слабо натянутой проволоке, но Элиса с радостью шла на риск. «Все это для меня не имеет значения. Я его люблю». С презрительной улыбкой отвергла она преимущества нормального существования, вся отдавшись заботам о счастье Уты и дочери. «Несмотря на все невзгоды, я с каждым днем чувствую себя счастливее, все теснее связанной с ними». Она знала, что семья Уты тайком поговаривала о том, чтобы поместить его в какое-нибудь лечебное заведение. Под предлогом заботы о его счастье они старались помешать ему в будущем пустить на ветер состояние. К тому же с недавнего времени его здоровье ухудшилось: появились явные симптомы цирроза печени, предсказанного несколько месяцев назад врачом. Элиса знала об этих планах, однако они не тревожили ее. «Ута беззащитен, как ребенок, но я буду бороться за него до конца». Никто, никто не отнимет его у нее.

– Прежде я повешусь, – сказала она.

Они уселись за столик напротив стойки, украшенной церковными объявлениями и лубочными картинками. Шофер попросил коньяку и сифон с содовой. Его приятель – стакан мансанильи, Элпидио надел фартук, обслужил их и снова влез на свой табурет за стойкой. Когда незнакомцы заговорили, он невольно прислушался.

– Ничего себе поездочка, а?

– Хорошо, что все уже позади.

– Еще немного – и я бы не выдержал.

– Я тоже, хоть и не сидел за рулем. Эти проклятые повороты…

– Давно я столько не пил.

– Когда мы подъезжали, я для интереса подсчитал: не меньше десяти бутылок.

– Десять бутылок на троих – выходит больше чем по три литра коньяку на нос.

– Да. Три литра с четвертью, что-то около того.

– Черт побери! Нет, подумать только, – ведь этот тип пил больше нашего…

– Вынослив, как мул.

Из-за занавески задней комнаты появилась Хулия. По трагическому выражению ее лица Элпидио понял, что буря еще не улеглась.

– Папа отказывается попробовать пирожное, – сказала она скорбным голосом.

– Оставь его в покое, жена. Он потом съест.

– Нет, Элпидио, нет. Он говорит, что никогда больше не будет есть.

– Проголодается – передумает, – ответил муж. – Не видишь разве – он совсем как ребенок.

Хулия рухнула в плетеное кресло рядом со стойкой. Хотя глаза ее были совершенно сухими, она прижала к ним носовой платок, как бы осушая невидимые слезы.

– Это ужасно! – вздохнула она, – Ужасно!..

– Ты сама виновата. Вечно делаешь из мухи слона.

– Не станешь же ты уверять меня, что все это – чепуха.

– Я этого не говорю. Я хочу только, чтобы ты поняла: убиваясь, делу не поможешь.

– Как подумаю, сколько там было народу…

– Ну вот, опять старая песня. Что было, то быльем поросло.

– Я за него переживаю, – зарыдала Хулия, – Он так рассердился на меня за то, что я заставила его пойти туда. Он говорит, что никогда мне этого не простит.