Хуан Гойтисоло - Цирк

У Пепе блестели глаза, рубашка была вся в пятнах. Когда он вскинул вверх локоть, ром потек у него по подбородку, и на цементном полу образовалась маленькая лужица. Несколько секунд он вертелся вокруг своей оси, точно волчок, и вдруг, прежде чем его успели подхватить, повалился на одну из лавок.

Веселье мгновенно стихло. Цыгане бросились приводить своего товарища в сознание, обмахивали его, били по щекам и прикладывали холодные компрессы. Комната с грязным потолком и потрескавшимися стенами обрела свой всегдашний вид. Даже напряжение в электролампочке, казалось, упало. Только белокурые красотки на стенах, рекламирующие напитки, вносили что-то яркое – и потому нереальное – в эту обстановку.

Пепе на руках вынесли из помещения на свежий воздух. Вечернее оживление у стойки угасало. Туристы по-прежнему сидели за столиком, с недоумением глядя, как снуют взад и вперед пьяные цыгане. Канарец выпил свою чашку кофе и храпел, положив голову на штабель ящиков.

Атила расплатился и вышел на улицу. Вино ударило ему в голову: ему тоже не хватало воздуха. Кто-то крикнул вслед:

– Иди спать… Завтра у тебя игра.

Дувший с моря ветер пригибал кипарисы, которые вытянулись по обе стороны дороги, ведущей в его квартал. Единственная лампочка сеяла вокруг микроскопическую изморось световых пылинок. Подвешенная к проводу посреди улицы, лампочка раскачивалась от порывов ветра, как качели, и с каждым взмахом на заросли колючего кустарника словно накатывали и снова отступали волны известкового моря.

В бараках, приткнувшихся сбоку к холму, света не было. На мгновение луна, мелькнувшая среди черных туч, несущихся на запад, подобно вспышке магния, осветила их неровные силуэты. На скалы с глухим шумом набегало море, все в длинных белых барашках.

За живыми изгородями и оградами из колючей проволоки по обе стороны карабкавшейся на холм дороги лежали террасы возделанной земли. Атила засунул руки в карманы и замедлил шаги. Внезапно он остановился посреди дороги и попытался закурить, но из-за ветра не смог зажечь сигарету и снова спрятал портсигар. Затем он вдруг решительно повернул назад и пошел по тропинке, которая вела к заводу.

Цыган Эредиа, которого дон Хулио несколько месяцев назад нанял ночным сторожем, ждал вестей от Атилы с четырех часов дня. Атила взглянул на циферблат: час, нет – половина второго. Самое лучшее время для встречи.

Стараясь ступать бесшумно, Атила пересек пустынную площадку перед входом и подошел к железной решетке ворот. Он осторожно потянул засов, который Эредиа нарочно оставил незадвинутым. Вставляя засов в гнездо, он услышал шаги на дорожке, посыпанной гравием, и различил за будкой тень своего приятеля.

– Как дела? – спросил Эредиа, выходя ему навстречу.

– Все улажено.

Цыган провел его в будку. Керосиновая лампа освещала тюфяк, покрытый смятыми одеялами, судки, в которых Эредиа держал еду, и сваленные грудой комиксы.

– Ходил туда малый, смотрел?

– Да. Он был там сегодня.

Атила предложил ему закурить. Эредиа высыпал на ладонь горстку табаку.

– А ты как? Договорился с этим типом?

– Да. Завтра в шесть поменяемся.

– А под каким предлогом? Что ты ему сказал?

– Да ни под каким. Сказал, что хочу в субботу быть свободным.

– Он даст тебе ключ, это точно?

– Да ну тебя к черту, – буркнул Эредиа. – Я ведь тебе уже обо всем говорил сегодня.

Наступило молчание. Сидя на корточках на тюфяке, они с притворным интересом рылись в груде комиксов.

– В котором часу пойдете? – спросил наконец Эредиа.

– К восьми.

– Бал начинается без четверти восемь.

– Поэтому так и решили. Он наверняка уйдет позже.

– Я подожду вас в условленном месте.

– Не беспокойся. Будем вовремя.

– А потом пойду с колотушкой к площади.

– Здоровайся с прохожими. Чтобы видели, что ты на дежурстве.

– Не волнуйся, если я примусь голосить, меня даже поп услышит…

Больше говорить было не о чем. Но Атила сидел на тюфяке как пригвожденный, весь во власти необъяснимого смятения.

– Цыган, – сказал он.

Растянувшись на одеялах лицом вверх, Эредиа развлекался тем, что пускал дым колечками, нанизывая одно на другое.

– Цыган, – повторил Атила.

– Что?

– Я влюблен.

Вспышка сигареты на мгновение осветила черты его лица.

– Ну и что? Не в новинку.

– Нет, но на этот раз меня забрало всерьез.

– Всерьез? Что значит всерьез?

– Клянусь своей матерью, цыган.

Опять наступило молчание, нарушаемое лишь истерическим треском цикад.