Хуан Гойтисоло - Остров

В композиционном отношении роман безупречен. Перефразируя известное требование, предъявляемое к пьесам, можно было бы сказать, что в «Цирке» под конец стреляют все ружья, смыкаются все основные сюжетные линии. Картина, созданная писателем, законченна в своей безысходности – как будто и впрямь перед нами по цирковой арене бессмысленно движется круг за кругом унылая, пестрая кавалькада.

Однако в этой «закругленности» было нечто, не удовлетворявшее самого Гойтисоло. Жизнь современной Испании не исчерпывается движением по кругу, а люди, ненавидящие кольцо, в которое загнал их фашистский режим, далеко не все так беспомощны, как изображенный в «Цирке» полуанархист Канарец, способный лишь нарушить торжественную церемонию пьяным дебошем. Писатель чувствовал, что настоящих людей, стремящихся разорвать кольцо лжи и насилия, нужно искать в тех бедняцких кварталах, жизни которых он вскользь коснулся в одном из своих романов. В эти кварталы Гойтисоло и повел читателя – в романе «Праздники» (1958), а затем в романе «Прибой» (1958), ознаменовавшем, как считает он сам, начало нового этапа в его творчестве.

Недавно Хуан Гойтисоло рассказал о том, как однажды он впервые забрел в район нищих предместий Барселоны. Впечатление было потрясающим: в детстве жизнь его текла, «подобно аккордам благозвучной и радостной музыки», потом «музыка внезапно смолкла, превратившись в какофонию, как если бы кто-то поцарапал пластинку. И вдруг, уже близкий к отчаянию, я вновь услышал ту, родную музыку, и музыка смешивалась с голосом моего народа, сливалась в единое целое с ним, и мое потерянное детство возвращалось ко мне нетронутым вместе с теплом тридцати миллионов братьев. Из этого первого соприкосновения с жизнью, о существовании которой я и не подозревал, из резкого столкновения мира моего детства с миром, который я только что открыл, возник «Прибой».

Читая «Прибой», мы узнаем хорошо знакомого нам писателя: его собственный – сумрачный и пытливый – взгляд на мир, его постоянные темы, его поэтику. В жизни нищего барселонского предместья немало такого, что уже встречалось в прежних книгах Гойтисоло. Ну, хотя бы мотив «повторяемости», бессмысленного верчения в кругу одних и тех же обстоятельств – он отчетливо слышится в рассказе о судьбах жителей предместья, которые, поискав и не найдя выхода, возвращаются к исходной точке. Через весь роман бредут двое пьяниц по прозвищу «Пять дуро» и «Сто грамм», – то они ссорятся, то мирятся, жить друг без друга не могут, и когда своим неожиданным появлением они срывают тайную сходку, то почти всеми собравшимися это воспринимается, как зловещее предзнаменование: ничего нельзя изменить, людей не переделаешь.

Или тема иллюзий, самообмана – она воплощена в истории рабочего Сатурио, который мечтает в одиночку выбиться из бедности, любыми средствами вывести своих детей в господа – с помощью церкви, спорта, даже франкистской молодежной организации! Но все мечты рушатся, нелепая смерть маленькой дочери превращает и Сатурио в опустившегося пьяницу.

Крушение иллюзий – судьба одного из центральных героев книги, подростка Антонио. Все, во что он поверил, обманывает его – блатная «романтика», планы бегства в Америку, дружба с вожаком воровской шайки Метральей. Уговорив Антонио обокрасть усыновившую его жену лавочника, Метралья выманивает у него все деньги и удирает, бросив товарища.

Взаимоотношения двух этих юнцов – слабого и сильного – тоже могут показаться читателю знакомыми. С такою же восторженной преданностью относится в «Ловкости рук» Давид к своему будущему убийце Агустину, так же гипнотизирует безвольного Пабло мужественность Атилы в «Цирке». Приверженность Гойтисоло к этой коллизии неудивительна: фашистское государство, построенное на насилии и пропитанное насилием, непрерывно вырабатывает два человеческих типа – добычу и хищника, жертву и палача. Ни один из этих типов не может существовать без другого, в каждом из них находит воплощение античеловечность общества.

Почерк писателя ощущается в любой детали. Иллюзорность надежд Сатурио подчеркнута тем, что его малышка погибает в разгар празднества, и обезумевший отец с умирающей девочкой на руках мечется среди карнавальных масок. Или в конце романа, когда Антонио вручает Метралье украденные деньги и тот, назначив встречу через два часа, удаляется по молу: «Вдруг он подпрыгнул, сделал сальто, словно акробат, и с хохотом исчез за решеткой». Ничего еще не известно; читатель, как и Антонио, не ждет обмана от Метральи, но эта клоунская выходка как бы приоткрывает его скрытое родство с неверной, предательской стихией скоморошества, и тяжелое предчувствие сжимает сердце…