Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта

– Quelle drôle d’histoire ! [72]– воскликнула она. – Но что же вы хотите у нее узнать?

– Да все, что ей угодно будет рассказать… Но должен ли я понимать ваши слова так, что… Вы хотите сказать, что мадам Граун и есть та самая женщина?

– Очень может быть, – сказала она, – хотя она при мне как будто не упоминала… как бишь, вы сказали, его имя?

– Севастьян Найт.

– Нет. Но все равно, это вполне вероятно. Она всегда заводит знакомства, где бы ни была. Il va sans dire [73], – прибавила она, – что вам следует поговорить с ней самой. Не сомневаюсь ни минуты, что вы найдете ее очаровательной. Но что за странная история, – повторила она с улыбкой. – Для чего вам писать о нем книгу? И как случилось, что вам неизвестно имя этой женщины?

– Севастьян Найт был человек довольно скрытный, – объяснил я. – А письма этой дамы, которые у него имелись… Видите ли – согласно его воле, их требовалось уничтожить после его смерти.

– Вот это верно, – сказала она весело, – я отлично его понимаю. Любовные письма нужно жечь всенепременно. Из прошлого получается благородное топливо. Не хотите ли чаю?

– Нет, – сказал я. – Чего бы я хотел, так это знать, когда я могу видеть г-жу Граун.

– Скоро, – сказала мадам Лесерф. – Ее теперь нет в Париже, но, я думаю, вы можете прийти завтра. Да, пожалуй так будет лучше всего. Она может вернуться даже нынче вечером.

– Сделайте милость, – сказал я, – расскажите о ней немного.

– О, это нетрудно, – сказала мадам Лесерф. – Она прекрасно поет – цыганские романсы, знаете, и прочее в том же роде. Исключительно хороша. Elle fait des passions [74]. Я ее ужасно люблю и, когда приезжаю в Париж, всегда останавливаюсь у нее. Да вот кстати же ее портрет.

Медленно и безшумно она пересекла покрытую толстым ковром гостиную и взяла с рояля большую фотографию в раме. С минуту я разглядывал тонкое, наполовину отвернутое от меня лицо. Нежное закругление щеки и вздернутая призрачная бровь показались мне очень русскими. Блик на нижнем веке, блик на полных, темных губах. Все выражение казалось странным сочетанием мечтательности и лукавинки.

– Да, – сказал я, – да…

– Что ж – она? – с любопытством спросила мадам Лесерф.

– Быть может, – ответил я, – и я с нетерпением жду нашей встречи.

– Я постараюсь сама разузнать, – сказала мадам Лесерф с прелестным заговорщицким видом. – Я вообще думаю, что писать книгу о знакомых тебе людях куда честнее, чем натаскать отовсюду разных сплетен о них, а потом выдавать все это за свое сочинение!

Я поблагодарил ее и попрощался на французский манер. Ее рука была замечательно маленькой, и, когда я, сам того не желая, слишком сильно пожал ее, она поморщилась, потому что на среднем пальце у нее было большое кольцо с острым камнем. Даже мне было немножко больно.

– Завтра в то же время, – сказала она и тихо засмеялась. Милая, спокойная, с плавными движениями особа.

Я ничего еще толком не узнал, но у меня было чувство, что я на верном пути. Оставалось теперь удостовериться насчет Лидии Богемской. Когда я пришел по имевшемуся у меня адресу, то узнал у консьержа, что она съехала оттуда за несколько месяцев перед тем. Он сказал, что, по его мнению, она живет в отельчике через дорогу. Там мне сказали, что она вот уже три недели как там не живет, а живет на другом конце города. Я спросил своего собеседника, полагает ли он, что она русского происхождения. Он это подтвердил. «Пригожая, темноволосая?» – я пользовался старым приемом Шерлока Хольмса. «Так точно», – отвечал он, несколько сбив меня с толку (правильный ответ был бы «нет, что вы, она безобразная блондинка»). Через полчаса я вошел в неприветливый дом недалеко от тюрьмы Сантэ. На мой звонок вышла пожилая толстушка с ярко-оранжевыми волосами, уложенными волной, с багряными маслаками и темным пушком над крашеной губой.

– Я хотел бы поговорить с мадемуазель Богемской, – сказал я.

– Сэ муа, – ответила она с ужасным русским акцентом.

– В таком случае я принесу вещи, – пробормотал я и поспешно вышел. Иногда мне представляется, что она и доныне может быть стоит в дверях.

Когда на другой день я опять пришел на квартиру г-жи фон Граун, горничная провела меня в другую комнату, что-то вроде будуара, силящегося выглядеть мило. Я и в прошлый раз обратил внимание на то, как жарко тут топили, и хотя на дворе было безусловно сыро, но уж никак не холодно, и поэтому эта оргия центрального отопления казалась чрезмерной. Меня заставили долго ждать. На консоле стояло несколько довольно старых французских романов; большинство авторов были отмечены литературными премиями; был тут и потрепанный экземпляр «Сан-Мишеля» д-ра Акселя Мунте. В застенчиво глядящей вазе стояли гвоздики. Были тут и другие хрупкие вещицы – вероятно, всё хорошие и дорогие, но я, как и Севастьян, всегда чуть ли не патологически не любил ничего стеклянного или фарфорового. Наконец, нельзя не сказать об одном предмете бутафорской лакированной мебели, в коем помещалась, как я догадывался, самая ужасная вещь на свете – радиоприемник. Тем не менее казалось, что, в общем, Элен фон Граун женщина «культурная» и «со вкусом».