Джек Керуак - Море – мой брат. Одинокий странник (сборник)

Я был исполнен решимости шагать пешком от Марселя вверх по Трассе № 8 к Экс-ан-Провансу, а затем начать стопить. Мне и пригрезиться не могло, что Марсель такой большой город. Получив штамп в паспорт, я перешел железнодорожные сортировки, с торбой на горбе. Первый европеец, которого я приветствовал на его родной почве, был старым французом с велосипедными усами, который шел со мной по путям, но на мое счастливое приветствие не ответил, «Allo, l’Pere!» [55]– Но это ничего, сама щебенка и рельсы для меня были раем, непостижимая весенняя Франция, наконец-то. Я шел дальше, среди дымокотловых жилых домов XVIII века, изрыгающих угольный дым, минуя громадную мусорную фуру с огромной тягловой лошадью и кучером в берете и полосатой рубашке поло. – Старый «форд» 1929 года вдруг прогрохотал мимо к портовому району, содержа в себе четверых обереченных громил с бычками в зубах, как у персонажей из какого-то забытого французского кина моего ума. – Я зашел в некое подобие бара, что был открыт воскресным утром спозаранку, где сел за столик и выпил горячего кофе, поданного дамой в банном халате, хоть и без пирожных – но их я добыл через дорогу в boulangerie [56], пахнувшей хрусткими свежими «наполеонами» и croissants , и поел от пуза, читая «Paris Soir» и под музыку по радио, уже объявлявшему новости о моем страстно-желаемом Париже – сидя там с необъяснимо тянущими воспоминаниями, как будто б я уже родился и уже жил в этом городке, был с кем-то братьями, и, когда я выглядывал в окно, голые деревья пушились зеленью из-за весны. – Сколько лет моей старой жизни во Франции, моей долгой старой французскости, казалось – все названия лавок, épicerie, boucherie [57], раннеутренние лавчонки, как у меня дома во Франко-Канадии, как в Лоуэлле, Массачусеттс, в воскресенье. – Quel différence? [58]Я вдруг стал очень счастлив.

План мой, видя огромность города, был сесть на автобус до Экса и по дороге на север к Авиньону, Лиону, Дижону и Сансу, и в Париж, и я прикинул, что ночевать сегодня буду в траве Прованса в своем спальнике, но вышло все иначе. – Автобус был великолепен, просто местный автобус, и выкарабкивался он из Марселя сквозь крохотные общины, где виднелись французские отцы, колупавшиеся в аккуратных садиках, а детишки их выходили к парадным дверям с длинными булками хлеба на завтрак, и всякие типы садились в автобус и высаживались, такие знакомые, что я пожалел, что здесь нет моей родни на них посмотреть, послушать, как они говорят, «Bonjour, Madame Dubois. Vous avez été а la Messe?» [59]Добираться до Экс-ан-Прованса оказалось недолго, и там я сел в уличном кафе над парой вермутов и смотрел на деревья Сезанна и веселенькое французское воскресенье: мимо проходил человек с выпечкой и двухъярдовой длины хлебами, а по всему горизонту набрызганы тускло-красные крыши, и дымчато-голубые холмы вдалеке свидетельствуют, что Сезанн идеально передал провансальский цвет, красный, что он брал даже для натюрмортов яблок, бурый красный, и фоны темного дымголубого. – Я думал, «Веселость, здравомыслие Франции так хорошо после угрюмства арабов».

После вермутов я отправился в Собор Сен-Совёра [60], от которого напрямки совсем недалеко до шоссе, и там, минуя старика с седыми волосами и в берете (а по всему горизонту Сезаннова весенняя «зелень», про которую я забыл, что она сопутствует его дымно-голубым холмам и ржаво-красной крыше), заплакал. – Я плакал в Соборе Спасителя оттого, что слышал, как мальчики-хористы поют роскошную старинную штуку, а повсюду, кажется, реют ангелы – ничего не мог с собой поделать – спрятался за колонну от случайных вопросительных взглядов французских семей на своем громадном рюкзаке (восемьдесят фунтов) и вытирал глаза, плача даже от вида Баптистерия VI века – сплошь старые романские камни по-прежнему с дыркой в земле, где крестили столько других младенцев сплошь с глазами ясного жидкого алмазного понимания.

Я вышел из церкви и направился к дороге, прошел около мили, презирая поначалу стопить, и наконец сел у обочины на травянистый бугор, глядевший на чистый Сезаннов пейзаж – крыши фермочек и деревья, и дальние голубые холмы с намеком на такую разновидность утесов, что более господствует к северу, к земле Ван Гога в Арле. – Шоссе полнилось машинками, в которых не было места, или велосипедистами с развевающимися волосами. – Я трюхал и выставлял палец безнадежно пять миль, потом сдался в Эгюйе, на первой автобусной остановке по шоссе, во Франции, как видно, автостопа не существует. – В довольно дорогом кафе в Эгюйе, с французскими семействами, обедающими в открытом патио, я выпил кофе и затем, зная, что автобус придет где-то через час, пошел прогуляться по деревенскому проселку осмотреть внутренний вид на страну Сезанна и обнаружил лиловато-коричневатый фермерский дом в тихой плодородной богатой долине – сельский, с обветренной розоватой черепицей на крыше, серо-зеленой мягкой теплотой, голосами девочек, серыми штабелями сена в кипах, удобренным известковым огородом, вишневым деревом в белом цвету, петухом, мягко кукарекавшим средь бела дня, высокими «Сезанновыми» деревьями позади, яблонями, вербами на лугу в клевере, фруктовым садом, старой синей повозкой под навесом амбара, поленницей, забором из сухих белых веток возле кухни.