– А что бы вы сделали?
– Я? Снял бы квартиру напротив нее. Вечером подошел бы к окну и сказал: ну что, княгинюшка, а? Ее бы тут и скорчило.
Он пил стакан за стаканом, речь его становилась бессвязной, и все, что он теперь говорил, касалось только княгини. Я наконец оставил его и ушел, подумав напоследок, что в начале его рассуждений заключалась все-таки какая-то парадоксальная, но несомненная истина. Затем я купил несколько книг и вернулся домой.
Мне самому было странно, что я жил в квартире, где произошло убийство, чаще всего совершенно не думал об этом и склонен был это забывать. Через некоторое время мне стало казаться, что она ничем не отличалась от любой другой квартиры и то, что в ней преобладало, – это ее своеобразная, строговатая уютность, которой не мог смутить ни призрак убитого, ни призрак убийцы. Она как-то располагала сама по себе к размеренному порядку, к созерцательной медленности существования. И в течение некоторого времени я жил там так, точно меня подменили, точно мне было пятьдесят лет и моему переселению сюда предшествовала долгая жизнь, от которой я успел устать. В сущности, это впечатление в известной степени совпадало с действительностью, так как моя душевная усталость была несомненной. Я не мог, например, читать книг, которые требовали сколько-нибудь напряженного внимания, и каждый раз, когда моя мысль доходила до какого-нибудь момента, требующего некоторой сосредоточенности, мне вдруг, среди бела дня, начиналось хотеть спать, и я дремал, сидя в кресле. Этому состоянию душевного оцепенения способствовало и то обстоятельство, что материяльные условия моей жизни резко изменились и мне не нужно было заботиться ни о чем: в нескольких европейских банках лежали деньги, которые мне принадлежали, в Париже у меня был текущий счет, и осуществилось то, о чем я столько раз мечтал, когда мне было нечем заплатить за обед в ресторане или за папиросы. Я думал тогда о том, как я буду путешествовать, мне снились по ночам каюты трансатлантических пароходов, дичь, омары, купе спальных вагонов, Италия, Калифорния, далекие острова, лунное сияние над океаном, долгий бег ночной волны и смутная прелесть какой-то неизвестной мелодии, звучавшей в моих ушах. И вот теперь, когда для осуществления любого из этих проектов, который еще недавно показался бы мне несбыточным и фантастическим, мне нужно было только позвонить по телефону, навести справки и заказать билет, у меня не было ни малейшего желания это сделать.
И когда я изредка думал обо всем этом, я не мог отделаться от той мысли, что опять, как это часто бывало со мной, я живу случайно и произвольно в чьем-то чужом существовании, реальность которого казалась мне неубедительной, как были неубедительны чеки, которые я подписывал, деньги, которые мне принадлежали, и этот груз дорогих и массивных вещей, которые окружали меня в квартире на улице Молитор.
Я поздно ложился и поздно вставал, принимал теплую ванну, которая еще больше расслабляла меня, медленно пил кофе, долго одевался, читал газету, на которую у меня не хватало терпения, и вспоминал, что давно не был в университете и что цикл лекций, из которых я не слышал ни одной, подходит к концу. Но и университет мне казался совершенно не нужным. Затем я садился за стол, покрытый накрахмаленной скатертью, и съедал завтрак, поданный той же женщиной, Мари, которая служила у Павла Александровича и которая все порывалась мне в сотый раз рассказать, как она отворила ключом дверь, вошла и вдруг увидела кровь на ковре и подумала, что произошло какое-то несчастье.
– И я сразу же подумала, мне не нужно было много времени, чтобы это понять: боже мой, случилась какая-то катастрофа с этим бедным Mr. Tcherliakoff!
Она упорно коверкала трудную славянскую фамилию, но всегда одинаково, так что получалось «Mr. Черляков».
После завтрака я уходил в кабинет, куда она приносила мне кофе, брал с полки первую попавшуюся книгу и начинал читать, но вскоре закрывал ее и сидел в кресле, не думая ни о чем. И только очень редко, раз в две или три недели, всегда неожиданно, вечером или днем, я вдруг слышал чей-то отвлеченный голос:
But come you back when all fl ow’rs are dying,
If I am dead – as dead I well may be —
You’ll come and fi nd the place, where I am lying… —
и тогда я поспешно раскрывал книгу и с жадным вниманием читал каждое слово и каждую строчку вслух.
Иногда я ходил в кинематограф, но и он утомлял меня. Я жил вообще все в том же спокойном оцепенении, и о чем бы я ни думал, ничто не казалось мне заслуживающим какого бы то ни было усилия с моей стороны. И затем, еще никогда с такой необыкновенной полнотой я не чувствовал своего одиночества. За много месяцев я получил три письма, одно от знакомых, дочери которых я давал уроки французского языка в течение некоторого времени, они приглашали меня обедать, два других – от товарищей. Но я не ответил ни на одно и перестал получать что бы то ни было. Я был несколько раз в Латинском квартале, где прожил четыре года и где я знал каждый дом; но он показался мне чужим и далеким – так, точно там жил человек, который передал мне все множество своих зрительных впечатлений, произвольно отделив их от тех эмоциональных их отражений, без которых они теряли всякий смысл и всякую выразительность. И я начинал иногда думать, что действительно наследство Щербакова было, вероятно, предназначено все-таки не мне, хотя я знал теперь, почему именно он составил завещание в мою пользу, – и это тоже было результатом недоразумения. Перед тем как из мебельного магазина мне должны были привезти новый письменный стол и взять тот, который был раньше, я вынул из его правого ящика несколько листков бумаги, которые там были забыты. Среди них был разорванный пополам кусок плотного почтового конверта, и на нем было написано карандашом: «Сост. зав. Студ. в благ. за 10 фр.» («Составить завещание. Студенту в благодарность за десять франков»), те десять франков, которые я ему дал в Люксембургском саду. Он не знал, что я просто не мог поступить иначе, у меня не было никакого выбора и никакой возможности сделать по-другому. До конца месяца, когда я должен был получить свою стипендию, оставалась еще неделя, и в моем бумажнике было только два кредитных билета, один в сто, второй в десять франков. Больше у меня не было ни одного сантима, я не мог ему дать сто франков и был лишен возможности дать меньше десяти. Это было незначительное материяльное недоразумение, в результате которого у него возникло неправильное представление о моем мнимом великодушии: то, что он принял за великодушие, было просто следствием моей бедности. И этой явной ошибке суждения я был обязан всем, что у меня было сейчас и о чем так верно, в сущности, сказал Костя Воронов: «Но все-таки вы – неизвестный молодой человек, который бог знает откуда взялся». И в этой случайной фразе, сказанной пьяным нищим, заключалось очень короткое и совершенно правильное определение, хотя Джентльмен был далек, конечно, от желания наиболее точно выразить то, что составляло печальную особенность всей моей жизни.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу