Генри Хаггард - Братья

Но створка не двигалась, не слышалось шагов, ничто не нарушало полной тишины. Годвин огляделся. Там, в самом конце, что-то слабо сверкало, как раз на том месте, где он стоял на коленях перед палачом, Да, там видна чья-то фигура. Без сомнения, это была Масуда.

– Масуда, – позвал он, и эхо под сводом повторило: «Масуда».

Ему нужно было разбудить ее. Да, это она. Она спала, все еще в царском одеянии Розамунды, и застежка Розамунды блестела на ее груди.

Как крепко спала она! Годвин опустился на колени и поднял руку, чтобы откинуть длинные волосы, закрывавшие ее лицо. Он дотронулся до них – и голова отделилась от туловища.

С ужасом в сердце Годвин опустил лампу и посмотрел вокруг. Все платье Масуды было красно, а губы серы, как пепел. Масуда была убита мечом палача. Вот как они встретились!

Годвин поднялся и помимо воли остановился над ней как окаменелый.

– Масуда, – шептал он, – теперь я знаю, что люблю тебя, тебя одну… с этих пор я твой, о женщина с царственным сердцем. Жди меня, Масуда, мы еще встретимся.

И вдруг ему показалось, что странный ветер снова коснулся его головы, ему опять почудилось, как тогда, когда он ехал с Вульфом, что подле него душа Масуды, и неземной покой охватил его душу.

Наконец все прошло, и он увидел, что старый мулла стоит рядом с ним.

– Ведь я же сказал, что она спит? – будто прошипел он, злобно посмеиваясь. – Позовите ее, рыцарь, позовите. Говорят, любовь перебрасывает мосты через большие пропасти, даже между разрубленной шеей и телом.

Серебряной лампой Годвин ударил его, старик упал, как оглушенный бык, и Годвин снова остался среди молчания и темноты.

Несколько мгновений д'Арси не двигался, наконец его мозг охватил огонь, и он упал поперек тела Масуды и замер.

Годвин знал, что он болен, ощущал, что Масуда ухаживает за ним во время болезни, и больше ничего не сознавал. Все прошедшее исчезло для него. Ему казалось, что она постоянно с ним, смотрит на него глазами, полными неизъяснимого покоя и любви, и что вокруг ее шеи бежит тонкая красная линия, и удивлялся, почему это.

Знал Годвин также, что во время болезни он был в пути, на заре до него доносились звуки снимающегося лагеря, и он чувствовал, что невольники несут его по жгучему песку до вечера, на закате с жужжащими звуками, точно пчелы в улье, воины раскидывали бивак. Потом наступала ночь, и слабая луна плыла, точно корабль по лазурному небу, там и здесь светились вечные звезды, и к ним несся крик: «Аллах акбар, Аллах акбар!» – «Бог велик, Бог велик».

Наконец путешествие окончилось, зазвучали грохот и шум битвы. Раздались приказания, вскоре послышался гул, новые шаги и вопли над мертвыми.

И вот пришел день, в который Годвин открыл глаза и повернулся, чтобы посмотреть на Масуду, но она исчезла: на ее обычном месте сидел хорошо ему знакомый человек – Эгберт, бывший епископ Назарета. Старик поднес больному шербет, охлажденный снегом. Женщина исчезла, ее место занял священник.

– Где я? – спросил Годвин.

– Подле стен Иерусалима, сын мой, вы пленник Салах ад-Дина, – послышался ответ.

– А где же Масуда, которая была со мной все эти дни?

– Я надеюсь, на небесах, – прозвучал ответ, – потому что она была хорошая женщина. Я сидел подле вас.

– Нет, – упрямо возразил Годвин, – Масуда.

– В таком случае, – заметил епископ, – тут была ее душа, потому что я причастил ее и молился над ее открытой могилой. Вероятно, это была ее душа, пришедшая с неба, чтобы навестить вас, и снова отлетевшая, когда вы вернулись на землю.

Годвин вспомнил, застонал, но скоро заснул. Когда к нему стали возвращаться силы, Эгберт рассказал ему все. Его нашли без чувств подле Масуды, и эмиры просили Салах ад-Дина убить франка хотя бы за то, что он лампой вышиб глаз святому мулле. Султан не согласился на это, сказав, что мулла поступил недостойным образом, насмехаясь над печалью сэра Годвина, и что рыцарь отплатил ему по заслугам.

Он прибавил, что Годвин бесстрашно вернулся, желая подвергнуться наказанию за не совершенный им грех, что, наконец, он, султан Салах ад-Дин, любит его, как друга, хотя рыцарь – неверный. Эгберту приказали ухаживать за больным и, если возможно, спасти его. Когда же войско двинулось, воинам велели нести носилки Годвина, для него также всегда ставили отдельную палатку. Теперь, по словам епископа, началась осада святого города и с обеих сторон было много убитых.

– Иерусалим падет? – спросил Годвин.