Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

Его голова на худенькой шее с широкими скулами и светлыми волосами вдруг неожиданно показалась мне страшно схожей с ее головой. Нежные прикрытые веки были ее веки, и рот дышал так же. Это было как наваждение. Я обернулся и поглядел на нее. Снова страшная жалость и тоска резанули меня. Я не должен был ни о чем раздумывать. Я нагнулся над ним и осторожно провел ножиком по его руке.

Я почувствовал, что кожа мягкая и немножко дряблая, – как у курицы, подумал я, – и что надрез сделан довольно глубоко. Я кинулся к ней и провел пальцем по ее ране. Я почувствовал, что на пальце осталась тягучая масса, и поднеся руку к фонарю, увидел, что это белый гной. Я вмазал его в порез на руке ее сына. Уже давно я ощущал приближение чего-то невообразимо страшного. Это был опять надвигающийся ужас, но я никак не мог понять, чего я боюсь. То, что я убиваю мальчишку? – Не это. Я не мог понять – что именно. От этого мне делалось еще страшнее.

Я не помню, долго ли тянулась ночь. Я должен был ждать, – я определил по часам – до четырех часов.

Кажется, я заснул все с тем же мучительным тягостным страхом. Меня разбудило то, что этот нараставший страх пронзал меня всего. Вдруг я понял, отчего это было – оттого, что когда я резал, ребенок не крикнул, не проснулся. Но как только я понял это – в ту же секунду я заметил, что мои часы показывают ровно четыре.

Все – и эта мысль, и страх выскочили у меня из головы. Я нагнулся к нему и с полной остраненностью собрал крови из его пореза, – я с удовлетворением отметил, что у него появилось уже пять или шесть царапин, – и стал втирать ей в руку. Я возился с этим довольно долго. Мне все казалось, что я делаю недостаточно и я весь перепачкался кровью.

Меня уже не удивляло, что мальчик не кричит. Затем он стал тихо стонать. Видимо, у него была высокая температура. Я очень хотел бы, чтоб он умер до того, как она придет в себя.

К счастью, это случилось ночью, в то время как она крепко спала. Я оттащил его в сторону – подальше, и целиком прикрыл брезентом от распоротого вещевого мешка. В сущности, теперь между нами ничего не было, не стояло, но она была еще покрыта свежими рубцами. Мои уже успели присохнуть.

Наконец, она открыла глаза и даже приподнялась. Мы опять лежали рядом. Но на этот раз я был так измучен, что даже не прикоснулся к ней рукой. Я слышал сквозь сон, как она пытается встать, но, кажется, ей это не удалось. Она смогла только усесться. Я же свалился ничком и, уткнувшись головой в брезент подстилки, уснул.

Меня разбудило солнце. Пахло листьями, осенью. Воздух был великолепно теплый. Я сообразил, что ночью был дождь, так как одежда моя и все вокруг было мокро. Видно было недалеко, так как стоял солнечный туман, может быть, из-за недавнего дождя.

Она стояла, нагнувшись близко надо мной, и глядела мне прямо в глаза. Я сразу все понял. Она ничего не говорила об этом, и ни о чем не говорила. Она только глядела на меня, и мне показалось вдруг, что в ее взгляде была какая-то странная улыбка, нет, не злая, нет, кажется, даже нежная, и это опять пронзило меня страхом. И вот эта улыбка как будто соскользнула на ее губы, и в самом деле – они раздвинулись, – все шире, шире, открывая зубы, – углы рта вниз, – как она обычно улыбалась, – но без звука. Мой страх стал мучительным, тем более, что она ничего не говорила. Я крикнул. Тогда она повернулась туда и сказала:

– Помоги мне его зарыть. Я возьму его, а ты принеси что-нибудь, чтоб копать.

И она пошла к телу, где я его оставил. Она очень легко подняла и остановилась с ним. Я глядел во все глаза, но не мог разглядеть. У меня было ощущение, что она с силой сжимает и комкает его, как кусок материи. Ведь это брезент. Она взяла это и, наконец, понесла к краю оврага, где мы были, туда, где начинался кустарник. Молочный солнечный туман спустился, и начало накрапывать.

Я нагнулся под дождем в поисках какой-нибудь подходящей палки, и, торопясь еще раз, взглянул ей вслед. Она обернулась. Наши взгляды встретились. На этот раз нечего было сомневаться. Она хохотала совсем беззвучно, но явно с насмешкой. Я несколько секунд разглядывал ее, вскочил и бросился за ней. В этот момент она поднялась на бугор и торопливо шла по его краю.

Руины и деревья. 1951. Б., чернила. 29x20

Когда я нагнал ее, она обернулась и положила свой комок на землю. Меня поразило что-то в этом свертке.

– Зарой это, – сказала она, по-прежнему насмешливо улыбаясь, – но смотри не разматывай.