Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

– Пьяный, что ли?

– Наверное, пьяный. Черт бы их подрал, гадов. Какую темноту развели!

– Как раз и мне нужно, – сказала женщина. – Эти уборные – чистое наказание! Такая грязь.

– Да, без галош и думать нечего, – сказала молоденькая, – как взберешься на этот стульчак, так не знаешь, как и сойти!

После этих слов старшая сказала:

– Ну, посидите, Верочка. А то тут и комнату не оставишь. Сейчас вернусь, померим ваше платье.

С этим она вышла.

Этот разговор показался мне забавным и я, выскользнувши, помчался по коридору. Сладкое чувство, сопровождавшее движение, наконец улеглось. Я как бы очнулся и заметил, что нахожусь как раз возле уборной. Но это была не женская, а мужская уборная верхнего этажа. Тут я услышал шарканье за углом. Оттуда вышел старик, медленно волочивший ноги. Он вошел в уборную, вернее, в умывальник. Я слышал, как он выливает в раковину принесенный чайник, видимо с остатками заварки. Тогда я двинулся к двери (двери умывальников и уборных постоянно стояли открытыми), и она от этого стала закрываться. Я придвинулся так близко, что она плотно закрылась, но сейчас же распахнулась, и оттуда показалось рассерженное лицо старика, который подозрительно огляделся. Умывальник освещался светом из коридора, и там стало темно. Установив дверь, он вернулся, чтобы налить чайник. Тогда я придвинулся опять, и дверь снова стала закрываться. Когда он затолкал ее изнутри, она открылась не сразу. Лицо старика, появившегося оттуда, было перекошено страхом. Тогда я отлетел и стремглав пустился вниз.

Я увидел эту женщину, возвращавшуюся из уборной. Уже было поздно что-нибудь придумывать; кроме того, я хотел только испробовать, так сказать, испытать их. Я остановился возле стены плотно, и когда она поравнялась со мной, – при этом у нее чавкала вода в галошах и она слегка прихрамывала, я после сообразил, что ей, вероятно, было мокро, – когда она поравнялась со мной, я загородил ей дорогу.

Я увидел, как она отшатнулась, и кровь отлила у нее от лица.

Как раз в это время кстати сзади нас послышались чьи-то шаги. Она вполголоса, но дико крикнула и бросилась к своей двери.

Я проник туда за ней.

Девушка вертелась, несмотря на полутьму, перед зеркалом. Комната освещалась коптилками. А тусклые электрические лампочки горели только кое-где по коридорам. Девушка спросила:

– Что с вами?

После того как та в неопределенных словах пожаловалась, что это она, то есть девушка, напугала ее, та закрутилась в свой платок так, как будто ее зазнобило.

Потом женщина открыла шкаф и стала уговаривать ее посмотреть платье – видно, она хотела ей продать его. Девушка, поморщившись, сказала:

– Просто не знаю как. Так у вас холодно.

Но потом она решилась и сняла кофту, причем я видел, что ее белевшие как известка в темноте плечи покрылись гусиной кожей.

Она надела через голову платье и вытянулась перед зеркалом. Секунду я почему-то колебался, направился к окну в коридор, но потом совсем другое чувство заставило меня обратиться к зеркалу, и я взглянул туда же через ее плечо. Ввиду того, что комната была полутемная, в зеркале на этом темном фоне была видна только она одна. Но вот она на секунду отвела глаза от своего лица и платья и перевела их, как будто невольно, немного правее, – и мы встретились. Сперва она не могла понять и всматривалась, но вдруг подняла руку к лицу, всю ее продернула дрожь, она закричала и отскочила, и кинулась к женщине.

В то время как она возбужденно кричала о чем-то и даже, кажется, кто-то из соседей стучал на их крик, – я уже летел вперед, вверх, направо, опять вверх. Мимо их дурацких печек. Я знал нужную мне дверь, нашел ее и стукнул ею. Я услышал из-за двери голос известного мне толстяка, который спрашивал, кто там. Я опять стукнул, он открыл, и я вошел. Удивившись, что никого нет, он вернулся в комнату и улегся обратно на нечто вроде тахты из матраса на козлах, покрытого новым ковром, и взял в руки снова какие-то листики, отпечатанные на пишущей машинке, которые читал.

В комнате было светло, так как горела батарея свечек, которая стояла на письменном столе. Из соседней комнаты, сообщавшейся с этой посредством двери, – такие двойные комнаты у них назывались почему-то люкс и считались роскошью – были слышны женские голоса. Я не хотел, чтоб в это время был кто-то. Я чувствовал, что это просто нельзя, но я услышал, что там собираются уходить.

Тогда я стал ждать. Я был за занавеской, которая отгораживала нечто вроде кухни с какими-то кульками и мешками, висевшими на веревочках, – видимо, запасами пищи. Наконец я услышал, что бывшие в той комнате две женщины подошли к двери и вышли.