Павел Зальцман - Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник)

– Ты чего в котелок полезла?

Она откидывается на его руки спиной, прислонившись головой к его ногам. В это время сова исчезает во тьме у самого входа, и мать, на огонь в пустой землянке, почуяв пищу, подходит к отверстию и видит детей. Ослабевшая Таня, открыв глаза на мгновение, видит длинную фигуру матери, нагнувшуюся во входе, и в страхе хватается за жерди и котелок и переворачивает их, разбрасывая огонь. Она кричит, обжегшись. Мать сбегает вниз к котелку, а брат вскочил и топчет ногами костер, затаптывает расползающийся огонь, отбрасывая перевернувшийся котелок с курицей, прыгая по горящим веткам сапогами, потеряв голову. Разбитый костер притухает. Мать идет в наступившей темноте, нагнувшись к поднимающейся дочке.

Во входе ползет сова. Она хватает горячую курицу, отлетает с ней и садится на пороге землянки, над полуобвалившимися ступеньками, держа в загнувшихся когтях, и косится от огоньков на фигуры в глубине. Мать оставляет Таню. Брат бросился было к сове, но остановился, испуганный. Мать подскакивает к ней, но она, зажавши крепко ощипанное белое тело, отлетает на двадцать шагов и, как раньше, падает.

Тогда и мать, и дети – Таня впереди всех, крича на сову, чтоб она уронила курицу, – пускаются за ней. Во тьме им белеет куриное тело. Брат ищет палку, но боится вернуться, чтоб не отстать и не упустить своего куска. Все трое бегут, перепрыгивая через светлеющие лужи к оживающему востоку. Сова подпускает их близко, как будто ослабевая; но когда они вот-вот хватают куриную лапу, она с трудом срывается и летит все прямо и прямо. На минуту она растерялась и закружила – Таня падает на колени и ложится всем телом на землю. Мать, отчаявшаяся, готова уже остаться, но Таня, пробужденная мыслью о курице, догоняет, опять бежит, но скоро садится под горой на белый камень. Она уже не может бежать, а мать и сын по-прежнему гонятся. Сова торопится, так как рассветает, и только разок оглядывается на оставшуюся Таню.

Встречный дождь оббивает перья, все, что налетает, выносит вверх, но невольная грусть с рассветом сжимает любую душу. Сова бормочет: «В эту ночь на станции я следил за двумя стариками-бурятами. Один был похож на меня – круглолицый, с острым носом, в красной высокой шапке. Другой вырывал у него мешок; там, может быть, вещи? Оба, разрывая пальцы, стали раскрывать, вцепились; не раскрыв, подрались – я гляжу и вижу, как оба падают, встает один – а может, там была пища? Жалеть об этом смешно, зато теперь мне больно». Сова продолжает тихо: «Она умрет. Я бросил бы ей кусок из нежных побуждений – нарастить на бедрах мяса, отпустить в садок на ле́ске. Когда я был чучелом, я видел: в живорыбный садок, в которых я знаток, такая птица должна понимать в рыбах, вы спросите, что это за птица, с берега сходни, а на воде поплавок, такой садок на Фонтанке у Щукина рынка – в мутной воде за решеткой набито разной рыбы с черными спинками. Она уходит вниз, и спины тускнеют, а белых боков не видно вовсе. Вы вылавливаете любую. Вот. Подай, друг, упакуй этого карпа. А это что? – Сазан. На постном масле. И кухарочки на кухне издают не этот постный запах, а скорее скоромный, нескромный. Когда выбирается рыба, если полагают для услуг, то зоркий глаз определяет пригодность. Так и здесь: маленький нос и веснушки. Правда, бледность и желтизна. Зато – новизна. Здесь лучше, здесь интереснее. Эти мокрые кусты, эта пустая темнота и вдруг – находка. Так идут по грибы. Маринованные белые под осенним снегом… И вечерний свет в чужом окне… Находка в листьях. Вырвать отсюда и унести. Это прекрасно. Я взволнован». И сова улетает дальше. О, эти счеты с Богом – всего не унести. Вздохнувши в светлеющую темноту, наполнив вылупленные глаза чуть ли не слезой, сова отрывается и шепчет: «Надо торопиться, но я вернусь».

Перед рассветом поезд движется еще назад две версты до станции; по коридорам насквозь прошли проводники и объявили обвал, о дождях, задерживаясь на испуганные расспросы; пассажиров высаживают. Звон, когда вагон ударяет о вагон, рывок – и пассажир пробужден, а кажется, что спал секунду. Не очнувшиеся от сна пересчитывают вещи, в смятении вытаскивают под дождь на крупный песок, скрипящий под шагами, спотыкаясь через рельсы, огибая вагоны, к светящимся окнам станции. Оттуда дунуло привычной клозетной вонью, краской и рогожей. Кое-кто бежит ругаться в голову поезда; расспрашивают машиниста и неподвижных проводников. По концам вагонов происходит шепот с проводниками. Они обещают. Кто-то задерживает вещи в поезде, не понимая, – проводники объясняют; следуют расспросы о месте. Счастливцы топчутся у вагонов, боясь уходить. Женщины сидят на перроне и стерегут корзинки, перехваченные веревками в узлах. Молодые бегут за кипятком с привычной быстротой. Большинство проникает в освещенный заплеванный зал со спертым запахом колбасы с чесноком и массой комканой бумаги по углам и устраивается досыпать остаток ночи.