Джордж Элиот - Мельница на Флоссе

– Я не могу тебе более верить, – сказал Том, понемногу переходя от лихорадочного раздражение первой минуты к холодной неумолимости. – Ты была в тайных отношениях с Стивеном Гест, как прежде с Филиппом. Он ездил к тетке Мосс, чтоб с тобою видеться; ты с ним одна гуляла по полям. Если б ты вела себя не так, как ни одна скромная девушка не повела бы себя с женихом своей кузины, то этого не могло бы случиться. Все люди в Лю-Кресте видели, как вы проезжали – вы проезжали мимо всех других местечек и деревень. Ты знала, что делала. Филипп Уоким тебе служил только ширмой, чтоб обмануть Люси, добрейшего друга, которого ты когда-либо имела. Ступай, взгляни, что ты с ней сделала: она больна, не может говорить, и мать не может подойти к ней близко, чтоб не напомнить ей о тебе.

Магги была оглушена; слишком удрученная, подавленная своею грустью, она не в состоянии была различить разницу между ее настоящей виною и братниным осуждением, тем менее оправдываться и защищаться.

– Том, – сказала она, ломая руки от отчаяние и делая сверхъестественное усилие, чтоб говорить. – Что бы я ни сделала, я горько в том раскаиваюсь; я хочу загладить свою вину, я готова переносить какие угодно унижение; я хочу, чтоб меня удержали от дурного впредь…

– Что тебя может удержать? – сказал Том с жестокою горечью: – ни религия, ни природные чувства благодарности и чести. А он… его бы следовало пристрелить, как собаку. Впрочем, ты в десять раз хуже его: я презираю твой характер и твое поведение. Ты уверяешь, что ты боролась с своими чувствами. Да! Вот я так боролся с своими чувствами; но я их победил, я их одолел. Моя жизнь потрудней, потяжелей была твоей, но я нашел себе утешение, исполняя свои обязанности; но я не намерен потворствовать таким характерам, как твой: пускай свет узнает, что я пони маю разницу между добром и злом. Если ты будешь в нужде – я тебе помогу, дай знать об этом матери: но ты не войдешь под мою крышу. Довольно мне переносить одну мысль о твоем бесчестии: тебя видеть – для меня ненавистно.

Тихо отвернулась Магги, собираясь уходить, с отчаянием на сердце, но бедная, запуганная материнская любовь сильнее всякого страха, не замедлила обнаружиться.

– Дитя мое! я пойду с тобою: у тебя есть еще мать.

О! как сладок был этот поцелуй для бедной Магги! Одна капля обыкновенного человеческого сострадания в безнадежную минуту гораздо сильнее помогает, нежели все премудрости.

Том повернулся и пошел в дом.

– Войди, мое дитя, – шепнула мистрис Теливер: – он позволит тебе остаться и переночевать в моей постели, он мне это не откажет, если я его попрошу.

– Нет, матушка, – сказала Магги тихим голосом, будто вздох вырвался из ее груди. – Я никогда не войду туда.

– Так подожди меня снаружи: я оденусь и пойду с тобою.

Когда его мать появилась одетая и со шляпою на голове, Том вышел к ней в коридор и сунул ей в руки денег.

– Мой дом всегда будет вашим, матушка, – сказал он: – вы будете ко мне приходить и извещать меня обо всем, что вам будет нужно: вы, ведь, возвратитесь ко мне?

Бедная мистрис Теливер взяла деньги, слишком запуганная, чтоб отвечать что-нибудь. Одно только, что она сознавала, и то по инстинкту матери, что она пойдет со своим несчастным ребенком.

Магги дожидалась за калиткою; она взяла мать свою под-руку и они шли некоторое время в молчании.

– Матушка, – сказала Магги наконец: – мы пойдем в избушку Луки: Лука меня примет; он был очень добр до меня, когда я была еще маленькой девочкой.

– У него теперь недовольно места для нас, моя милая; у его жены столько детей. Я, право, не знаю, куда идти, разве к одной из твоих теток; но я едва ли это посмею, – сказала бедная мистрис Теливер, потерявшая всякую способность рассуждать здраво в этом крайнем положении.

Магги помолчала немного и потом – отвечала:

– Пойдемте к Бобу Джекину, матушка: у его жены найдется место для нас, если у них нет жильца.

Решившись на последнее, они пошли по дороге, ведущей в Сент-Оггс, к старому дому, стоявшему на берегу реки.

Боб был в это время сам дома. Какая-то тяжелая грусть давила его сердце, несмотря на радость и гордость, которые он чувствовал при виде двухмесячного своего малютки, веселого и прелестнейшего существа, когда-либо, родившегося у принца или рабочего человека. Он, может быть, не смекнул бы так скоро и не понял бы двусмысленного положения Магги и мистера Стивена Геста на пристани в Медпорте, если б он не был свидетелем впечатление, произведенного на Тома его рассказом, когда он счел за нужное пойти объявить о том, что он видел. С тех пор каждое обстоятельство, каждая малейшая подробность, сколько-нибудь касавшаяся до побега Магги или бросавшая на него подозрительную тень, пересуженная и перетолкованная в порядочном обществе Сент-Оггса, переходила в нижние слои обитателей и становилась достоянием и предметом обыденных толков кучеров и уличных мальчишек, так что, когда он отворил двери своей хижины и увидел стоявшую перед ним Магги, изнемогавшую от горя и усталости, первый вопрос, который пришел ему на ум и который, впрочем, он посмел сделать только самому себе, был: «где же мистер Стивен Гест?» Боб, с своей стороны, надеялся, что он не избегнет самого жаркого уголка того убежища, подразумеваемого и существующего на том свете для людей, которые, по всей вероятности, не на хорошем счету там.