Эдгар Аллан По: Убийство на улице Морг

Мы вернулись снова к лицевой стороне дома; позвонили, показали дозволение и вошли. В доме сохранялось все в том же беспорядке, в каком было найдено при акте осмотра. Дюпен тщательно исследовал даже тела убитых. Обойдя комнаты, мы спустились во двор, – конечно, в сопровождении полицейского. Наш осмотр тянулся очень долго, и мы вышли из дома уже ночью. На возвратном пути Дюпен зашел на несколько минут в контору одной ежедневной газеты.

Я уже говорил, что у друга моего были всевозможные странности и что я снисходил к ним. Теперь ему пришла фантазия до следующего дня не говорить ничего об убийстве. И только на следующий день он вдруг спросил меня, не заметил ли я чего-нибудь особенного на месте преступления?

В интонации его голоса, когда он произнес особенного, было что-то такое, отчего я вздрогнул.

– Нет, ничего особенного, – ответил я, – по крайней мере, ничего такого, чего бы мы не читали вместе в газетах.

– Газеты, – продолжал он, – кажется, и не поняли всю наглость этого дела. Впрочем, что нам за дело до глупых суждений печати. Мне кажется, что тайну эту считают непроницаемой именно по тем причинам, по каким следовало бы считать ее легко проницаемой: я говорю о характере преступления. Полиция смущена не видимым отсутствием причин убийства, а его жестокостью. Кроме того, ее сбивает невозможность представить себе кричавшие голоса в такой комнате, откуда нельзя было выйти, не встретившись на лестнице с народом, шедшим наверх. Странный беспорядок в комнате, тело, засунутое в трубу вниз головою, страшное изуродование тела старухи, – все это совершенно парализовало полицию и сбило ее с толку. А между тем в случаях, подобных настоящему, нужно доискиваться не того, каким образом совершилось преступление, а надо изучить, чем оно отличается от всего, что бывало до сих пор. Я добрался до разгадки тайны именно тем, что делало ее неразрешаемой в глазах полиции.

В немом удивлении смотрел я на своего друга.

– Я жду теперь, продолжал он, взглянув на дверь, человека, который хотя и не был действующим лицом в страшной драме, но, тем не менее, должен быть причастен к ней. Очень может быть, что он не виноват в преступлении. Я надеюсь, что не ошибаюсь в своем предположении, так как на нем я основываю свою надежду разгадать всю загадку. Я жду этого человека к себе с минуты на минуту. Конечно, он может и не придти; но есть вероятие, что он явится. Если он придет, надо смотреть за ним. Вот пистолеты. Вы и я знаем, что с ними делать, когда того потребует необходимость.

Я взял пистолеты, сам не зная хорошенько, что делаю, и едва веря своим ушам; Дюпен между тем продолжал:

– Голоса, кричавшие наверху в то время, как свидетели поднимались на лестницу, были не голоса несчастных женщин, – это уже доказано и нас это избавляет от попытки дознать, не убила ли старуха свою дочь и потом убилась сама. Я говорю это больше так, потому что у г-жи Эпене недостало бы силы всунуть тело дочери в трубу. Повреждения же на ее собственном теле опровергают предположение о самоубийстве. Следовательно, убийство совершено третьими лицами, голоса которых и слышались сверху. Теперь позвольте обратить ваше внимание на нечто особенное в показаниях, касающихся голосов. Что вы заметили?

– Я заметил, что все признавали единогласно грубый голос за голос француза, а относительно резкого голоса или хриплого, как определил его один свидетель, мнения расходились.

– Это подтверждает только очевидность, – заметил Дюпен, – но не особенность очевидности. Вы ничего не заметили особенного, а между тем можно было кое-что заметить. Все свидетели согласны относительно грубого голоса и все разногласят относительно резкого; но дело не в разногласии, а в особенности этого разногласия. Вы заметили, что итальянец, англичанин, испанец и голландец говорят, что слышали голос иностранца, но не соотечественника. Всякий говорит о национальности ему совершенно неизвестной. Француз говорит, что слышал голос испанца, но что испанский язык ему незнаком. Голландец, незнающий французского языка, говорит, что слышал голос француза. Англичанин – что это голос немца, но прибавляет, что он не знает по-немецки, и т. д. Все основываются на интонации. Странен же должен быть голос, о котором делаются подобные показания и в котором представители пяти европейских народов не находят знакомых звуков. Теперь я обращу ваше внимание на следующие три разноречия. Один свидетель описывает голос так: «скорее хриплый, чем резкий», другой говорит отрывистый и быстрый. Свидетели не разобрали слов, ни даже звука, похожего на слово.