Эдвин Арнольд - Свет Азии

– Писание наше, можно думать, справедливо учитъ, что, начавшись когда-то, почему-то, где-то, жизнъ постоянно свершаетъ свой круговоротъ, возвышаясь отъ атома, насекомаго, червя, пресмыкающагося, рыбы, птицы, зверя, человека, демона, дева, бога, и кончая снова землей, атомомъ; мы сродни всему, что существует; если бы кто-нибудь могъ спасти человека отъ преследующаго его проклятия, весь обширный миръ почувствовалъ бы вместе съ нимъ облегчение, такъ-какъ уничтожилось бы страшное незнание, бросающее вокругъ себя тень леденящаго ужаса, переполняющее нескончаемую цепь вековъ делами жестокости.

– О, если бы кто-нибудь могъ принести спасение! Спасение, конечно, возможно! Спасение должно существовать! Люди гибли отъ зимней стужи, пока нашелся такой человекъ, которому удалось добыть огонь изъ кремня, холодно таившаго въ себе красную искру – сокровенный даръ всесогревающаго солнца! Они пожирали мясо подобно волкамъ, пока не явился такой человекъ, который посеялъ зерно, произрастившее злакъ, поддерживающий человеческую жизнь. Они мычали и бормотали, пока какой-то одинъ, превзошедший всехъ, не сталъ произносить члено-раздельныхъ звуковъ, тогда какъ терпеливые пальцы другого стали изображать произносимые звуки. Есть ли у моихъ братьевъ хоть какое-нибудь благо, не купленное ценой изысканий, борьбы и самоотверженных жертвъ? И если человекъ знатный, счастливый, богатый, одаренный силою и здоровьемъ, отъ рождения предназначенный – если того захочетъ – царствовать, стать царемъ царей; если человекъ, не поддающийся утомлению, причиняемому длиннымъ жизненнымъ путемъ, и радостно идущий навстречу утру жизни, не пресыщенный очаровательнымъ пиромъ любви, а все еще алчущий ея; если человекъ не изживший, не одряхлевший, не мрачно-благоразумный, а радостно встречающий все прекрасное и славное, что примешивается къ земному злу; если человекъ, передъ которымъ открыты все блага мира, человекъ, подобный мне, не испытывающий ни болезни, ни лишений, никакихъ лишнихъ печалей, кроме печали быть человекомъ, если такой человекъ, который можетъ пожертвовать столь многимъ, пожертвуетъ всемъ, отъ всего откажется ради любви къ людямъ и посвятитъ себя поискамъ истины, открытию тайны спасения, где бы она ни скрывалась, въ аду или на небе, или вблизи насъ, никемъ незамеченная, о, такой человекъ где-нибудь, когда-нибудь постигнетъ истину, раскроетъ такъ долго скрывающуюся тайну, найдетъ новый путь, возьметъ то, ради чего отдалъ целый миръ, и смерть увидитъ въ немъ своего победителя!

– Я это сделаю, я, который могу пожертвовать моимъ царствомъ, такъ-какъ люблю его, такъ-какъ мое сердце бьется со всеми страдающими сердцами, ведомыми мне и неведомыми, со всеми, которые обратились или обратятся ко мне, со всеми тысячами миллионовъ спасенныхъ моею жертвою.

– Звезды-вдохновительницы! Я иду! О, погруженная въ скорбь земля, ради тебя и детей твоихъ я отрекаюсь отъ моей молодости, моего царскаго венца, моихъ радостей, моихъ золотыхъ дней, моихъ ночей, всей окружающей меня роскоши и отъ твоихъ объятий, прелестная царевна, – отречение отъ нихъ тяжелее, чемъ все прочее! Но, спасая землю, я спасу и тебя, и того, кого ты носишь подъ сердцемъ – скрытый плодъ нашей любви, ожидать возможности благословить который значило бы потерять мужество, и остаться! Жена! Дитя! Отецъ! Народъ! Вы должны разделить со мною часть горечи этого часа на тотъ конецъ, чтобы взошелъ светъ и вся плоть узнала законъ. Я решился, я ухожу и не вернусь иазадъ, пока не найду того, что ищу, если только не окажется недостатка въ неутомимыхъ поискахъ и борьбе! Онъ коснулся лбомъ ея ногъ и остановилъ прощальный взоръ любящихъ глазъ на ея спящемъ лице, еще мокромъ отъ слезъ; благоговейно три раза обошелъ онъ вокругъ ложа, какъ вокругъ какой-нибудь святыни, и, скрестивъ руки на сильно бившемся сердце, проговорилъ:

– Никогда не возвращусь я более сюда!

И три раза пытался онъ выйти, но три раза возвращался назадъ – такъ пленительна была ея красота, такъ велика его любовь!

Затемъ онъ закрылъ лице одеждой, отвернулся и приподнялъ занавесь. Тамъ тихо, крепко спалъ, подобно водянымъ лилиямъ, прелестный цветникъ его молодыхъ красавицъ; около двери два только-что расцветшие лотоса – Гунга и Гаутами, дальше, также погруженныя въ сонъ, остальныя сестры ихъ.

– Приятно мне глядеть на васъ, прелестныя подруги, – сказалъ онъ, – и грустно васъ покинуть, но, если я не покину васъ, что ожидаетъ всехъ насъ!? Безрадостная старость, безполезная смерть! Какъ вы лежите теперь спящими, такъ вы будете лежать мертвыми! А когда розу постигаетъ смерть, куда девается ея благоуханье, ея краса? Когда лампада гаснетъ, куда улетаетъ пламя? Ночь! Сомкни крепко ихъ опущенный вежди, замкни ихъ уста, чтобы ни слезы, ни слова преданности не остановили меня! Чемъ счастливее делали они мою жизнь, темъ более горько, что и оне, и я, и все мы живемъ, подобно деревьямъ: переживаемъ сперва весну, потомъ дожди, морозы, зимнюю стужу, а тамъ листопадъ, и кто знаетъ? – новую весну или, можетъ быть, ударъ топора подъ самый корень. Я этого не хочу, я, который велъ здесь жизнь божества, – я этого не хочу, хотя все дни мои проходили въ божественныхъ радостяхъ въ то самое время, когда другие люди стонали во мраке. И потому, прощайте, друзья! Благое дело – отдать жизнь свою, я и отдаю ее, отдаю и иду искать спасения и неведомаго света!