Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Ну, так и есть, так и есть! вскричал Риккабокка, отодвигаясь с своим стулом в отдаленный конец комнаты: – вот и открывай свою душу! Это все равно, что открыть крышку ларчика Пандоры: открыл тайну – и тебе изменили, погубили тебя, уничтожили.

– Почему же так? ведь здесь нет ни души, кто бы мог подслушать нас! сказала мистрисс Риккабокка, утешающим тоном.

– Это случай, сударыня, что здесь нет ни души! Если вы сделаете привычку выбалтывать чью нибудь тайну, когда подле вас нет посторонних людей, то, скажите на милость, каким образом вы удержите себя от щекотливого желания разболтать ее целому свету? Тщеславие, тщеславие, – женское тщеславие! Женщина не может обойтись без звания, – никогда не может!

И доктор продолжал говорить в этом тоне более четверти часа, когда мистрисс Риккабокка успела наконец успокоить его неоднократными и слезными уверениями, что она не решится прошептать даже самой себе, что её муж имел какое нибудь другое звание, кроме звания доктора.

Риккабокка, сомнительно покачав головой, снова начал:

– Я давно уже все кончил с пышностью и претензиями на громкое имя. Кроме того, молодой человек – джентльмен по происхождению и, кажется, в хороших обстоятельствах; в нем много энергии и скрытного честолюбия; он родственник преданного друга лорда л'Эстренджа и, по видимому, всей душой предан Виоланте. Я не вижу никакой возможности устроить это дело лучше. Мало того: если Пешьера страшится моего возвращения в отечество, то чрез этого молодого человека я узнаю, каким образом и какие лучше принять меры для своего спокойствия…. Признательность, мой друг, есть самое главное достоинство благородного человека!

– Значит, ты говоришь о мистере Лесли?

– Конечно о ком же другом стану говорить я?

Мистрисс Риккабокка задумчиво склонила голову к ладони правой руки.

– Хорошо, что ты сказал мне об этом: я буду наблюдать за ним другими глазами.

– Anima тиа , я не вижу, каким образом перемена твоих глаз может изменить предмет, на который они смотрят! произнес Риккабокка, выколачивая пепел из трубки.

– Само собою разумеется, что предмет изменяется, когда мы смотрим на него с различных точек зрения, отвечала Джемима, весьма скромно. – Вот эта нитка, например, имеет прекрасный вид, когда я смотрю на нее и намереваюсь пришить пуговку, но она никуда не годится, еслиб вздумали привязать на ней Помпея в его кануре.

– Клянусь честью, воскликнул Риккабокка, с самодовольной улыбкой: – ваш разговор принимает форму рассуждения с пояснениями.

– А когда мне должно будет, продолжала Джемима смотреть на человека которому предстоит составить на всю жизнь счастье этого неоцененного ребенка, то могу ли я смотреть на него теми глазами, какими смотрела на него, как на нашего вечернего гостя? О, поверь мне, Альфонсо, я не выставляю себя умнее тебя; но когда женщина начнет разбирать человека, будет отыскивать в нем прекрасные качества, рассматривать его чистосердечие, его благородство, его душу, – о, поверь мне, что она бывает тогда умнее самого умного мужчины.

Риккабокка продолжал глядеть на Джемиму с непритворным восторгом и изумлением. И, действительно, с тех пор, как он открыл душу свою прекрасной половине, с тех пор, как он начал доверять ей свои тайны, советоваться с ней, её ум, по видимому, оживился, её душа развернулась.

– Друг мой, сказал мудрец: – клянусь, Макиавелли был глупец в срависнии с тобой. А я был нечувствителен как стул, на котором сижу, чтобы отказывать себе в течение многих лет в утешении и в советах такой… одно только – corpo de Вассо! – забудь навсегда о высоком звании…. за тем пора на покой!

– Не аукай, пока в лес не войдешь! произнес неблагодарный, недоверчивый итальянец, зажигая свечу в своей спальне.

Риккабокка не имел терпения оставаться долго внутри стен, в которых заключил Виоланту. Прибегнув снова к очкам и накинув свой плащ, он от времени до времени предпринимал экспедиции, в роде рекогносцировки, не выходя, впрочем, из пределов своего квартала, или, вернее сказать, не теряя из виду своего дома. Его любимая прогулка ограничивалась вершиною пригорка, покрытого захиревшим кустарником. Здесь обыкновенно он садился отдыхать и предавался размышлениям, до тех пор, пока на извилистой дороге не раздавался звук подков лошади Рандаля, когда солнце начинало склоняться к горизонту в массу осенних облаков, над зеленью, увядшей, красноватой и подернутой вечерним туманом. Сейчас же под пригорком, и не более, как в двух-стах шагах от его дома, находилось другое одинокое жилище – очаровательный, совершенно в английском вкусе коттэдж, хотя в некоторых частях его сделано было подражание швейцарской архитектуре. Кровля коттэджа была покрыта соломою, края её украшались резбою; окна имели разноцветные ставни, и весь лицевой фасад прикрывался ползучими растениями. С вершины пригорка Риккабокка мог видеть весь сад этого коттэджа, и его взор, как взор художника, приятно поражался красотою, которая, с помощию изящного вкуса, сообщена была пустынному клочку земли. Даже в это нисколько не радующее время года сад коттэджа носил на себе улыбку лета: зелень все еще была так ярка и разнообразна, и некоторые цветы все еще были крепки и здоровы. На стороне, обращенной к полдню, устроена была род колоннады, или крытой галлереи, простой сельской архитектуры, и ползучия растения, еще не так давно посаженные, начинали уже виться вокруг маленьких колонн. Напротив этой колоннады находился фонтан, который напоминал Риккабокка его собственный фонтан, покинутый им в казино. И действительно, он имел замечательное сходство с покинутым фонтаном: он имел туже круглую форму, та же самая куртинка цветов окружала его. Только водомет его изменялся с каждым днем: это был фантастический и разнообразный водомет, как игры Наяды; иногда он вылетал, образуя собою серебристое дерево, иногда форма его разделялась на множество вьющихся ленточек, иногда образовывал он из пены своей румяный цветок или плод ярко-золотистых оттенков… короче сказать, этот фонтан похож был на счастливого ребенка, беспечно играющего своей любимой игрушкой. Вблизи фонтана находился птичник, достаточно большой, чтоб вмещать в себе дерево. Итальянец мог различать яркий цвет перьев, украшавших крылья пернатых, в то время, как они перепархивали под растянутой сетью, – мог слышать их песни, которые представляли собою контраст безмолвию окрестностей, наполненных простым рабочим народом, шумная веселость которого с наступлением зимы начинало затихать.