Василий Авенариус - Гоголь-студент

– А твои родители, Базили, были также фанариотами?

– Да, отец мой занимал среди тамошней греческой колонии видное положение и принадлежал, подобно большинству, к тайному братству Этерия, которое задалось целью сбросить ненавистное турецкое иго. Но эти же этеристы дали первый повод туркам к резне. Великим драгоманом (переводчиком) Порты был в то время грек Константин Мурузи, человек очень знатного рода и чрезвычайно умный и ловкий. И вот однажды, когда Мурузи только что выходил из дворца великого визиря, неизвестный человек подал ему письмо. Письмо было от этеристов, предлагавших ему содействовать общему национальному делу. Пока Мурузи пробегал письмо, податель скрылся. «Что, если это только ловушка со стороны великого визиря, чтобы испытать верность драгомана?» – подумал Мурузи и, как человек очень осторожный, возвратился к визирю и показал ему письмо. Но на свою же погибель!

– Да разве можно взыскивать с человека за то, что ему пишут другие?

– Не за это, а за то, что он, переводя визирю письмо по-турецки, – визирь сам не знал греческого языка, – передал его содержание не буквально.

– Так зачем же он это сделал?

– Затем, чтобы не повторять слишком резких выражений, обидных для турок. При этом он пропустил еще целую фразу, где в числе участников заговора были переименованы самые знатные греки. Визирь милостиво отпустил его от себя, но вслед за тем велел позвать другого драгомана из армян, который и перевел ему письмо от слова до слова.

– Ах Иуда, предатель!

– Слишком винить его также нельзя: он спасал свою собственную голову.

– И визирь донес обо всем султану?

– Донес. А на другое утро и Мурузи, и брат его, столь же безвинный, были публично казнены перед киоском сераля… С этого дня пошли обыски по всему греческому кварталу, аресты и новые казни. Так наступило Светлое Христово Воскресение. Никогда не забуду этого ужасного дня! Матушка ни за что не хотела отпускать мужа и со слезами умоляла его остаться дома. Но отец был старостою патриаршей церкви, и для него было немыслимо в Великий праздник не присутствовать при патриаршем служении «Но на нынешней заутрене турки готовят, ты сам ведь слышал, общую резню! – говорила матушка. – Тебя убьют, а мы даже и знать не будем!». Мне минуло тогда двенадцать лет, и из всех братьев и сестер я был старший. «Не бойтесь, матушка, – сказал я. – Я возьму саблю и пойду с папой!» Матушка сквозь слезы улыбнулась: «Чтобы и тебя вместе с ним убили!» – «И то ведь, пускай идет со мною, – сказал отец. – По крайней мере, принесет вам весть, если бы мне не суждено было вернуться. Только саблю-то, милый, оставь-ка лучше дома». Матушка еще возражала, но наконец должна была уступить и благословила нас обоих…

– А ведь преинтересно? – перешептывались меж собой товарищи храбреца, подталкивая локтями друг друга. – Что-то дальше будет?

– Ч-ш-ш-ш! Молчание, господа!

– До собора мы с отцом добрались без всякой задержки, – продолжал рассказчик. – Но, Боже, как не похож был этот Великий день христианства на прежние! Бывало, греки с женами и дочерьми в ярких праздничных нарядах толпами валят к святому храму – в Светлый праздник им разрешалось, в виде исключения, наряжаться вместо траурного в цветное платье, – а после обедни до глубокой ночи на улицах всего греческого квартала музыка, пение, пляска… Сегодня же только самые бесстрашные в своей будничной черной одежде пробирались закоулками в патриарший собор, и вместо пятнадцати тысяч, стекавшихся туда к Великой заутрене, можно было насчитать теперь только сотню-другую. Началась литургия. В ту самую минуту, как патриарх вошел в алтарь, в собор ворвались вдруг чауши (полицейские с стражники), чтобы отвести владыку на суд к султану. Но когда он тут в полном облачении, во всем величии своем показался в царских вратах, они замерли на месте как очарованные. Так он невозбранно завершил богослужение, приобщился святых тайн и удалился в свою залу, куда за ним последовал разговеться весь синод и разные почетные лица.

– В том числе и отец твой?

– Да, а с ним и я. Не дай Бог никому такого печального разговенья! Все молча переглядывались меж собой, как приговоренные к смерти. Один патриарх лишь не упал духом и твердым голосом ободрял нас уповать на Христа Спасителя по примеру первых христиан, которые без колебаний шли на всякие муки. Но когда он стал тут раздавать каждому по золотому и по красному яичку, прощаться с каждым, вся зала наполнилась воплями и рыданиями. Благословив всех, владыка с тем же невозмутимым величием вышел к стражникам: «Теперь я готов идти с вами». Три митрополита вышли вслед за патриархом, и стражники окружили их вместе с ним. Отец мой впереди других бросился за уходящими: «Возьмите и нас с ним!» – «И до вас ужо доберемся, не беспокойтесь!» – отвечал начальник чаушей, и они увели с собою четырех мучеников…