Федор Крюков - Казачьи повести (сборник)

Видно было Терпугу, как ходил около выборных, от одной кучки к другой, отец Копылова – рябой, бородатый Авдей. Сын хоть и не жил с ним и был непочетчиком, а все-таки своя кровь, жалко было, и старик, видимо, усиленно хлопотал теперь за него, упрашивал и предлагал угощение. Человек пять или шесть лениво, как бы нехотя, поднялись и направились вслед за ним в ближайшую хатку, из которой несся уже жужжащий гомон пьяных голосов. Стояла она как раз на перепутьи всех дорог, ведущих в правление. В дни станичных сборов в ней очень бойко торговала водкой старуха Цуканиха.

Видел Терпуг и свою мать. Она стояла в стороне, подперши щеку рукой, и не решалась, видимо, говорить с выборными, когда они были в группах. Только завидевши кого-нибудь одиноко проходившего, догоняла и начинала что-то говорить, жалобно качая головой и утирая нос ладонью. А слушатель, надвинув на глаза козырек фуражки, не глядя на нее, стоял и равнодушно разгребал горстью бороду.

И было досадно Никифору на старуху: к чему она унижается? из-за чего? перед кем? Многих из тех, кого она просила, он хорошо знал: были люди простые, темные, смирные, тупые, от которых все равно толку никакого, идут, как овца, за другими. А если кто и не глуп, то труслив, мелок и расчетлив. Не уважал он их и не боялся, хотя смутно чувствовал, что все вместе сейчас, в роли судей и карателей, они были все-таки чем-то более значительным, чем когда бывали они, отстаивая свои интересы от покушений какого-нибудь ничтожества, вроде Фараошки или рангом выше.

За свою участь Терпуг не чувствовал никакой тревоги. Была у него несокрушимая уверенность, что никто из выборных не взглянет на то, что он с Копыловым сделал, как на проступок. Давеча пьяный почтарь Серега при всех говорил:

– За купцов, ребята, я бы вам по Егорию дал – ей-Богу!.. Да мало вы их! Их надо бы, подлецов, не так!.. Рванкин – ведь это жулик первой гильдии, панкрут! Два раза тулуп выворачивал!.. Москву, – уж на что продиктованный город, – и то в лапти обувал!.. Нет, молодцы ребята! Хвалю… Молодцы!..

И другие тоже говорили:

– Да, купцов – их не мешает взбодрить…

– Приступу ни к чему нет: налог и налог… На все товары цену наложили…

– Косые налоги, говорит… Пора бы попрямить их, косые налоги!..

– Да вобче эти иногородние народы, русь эта вонючая, – хуже жидов они в нашей земле!..

Но Копылов, по-видимому, все-таки упал духом. У него были причины опасаться враждебного отношения к себе выборных. Кое-кому он насолил раньше. Со многими ему приходилось вести тяжбу за землю, которую не раз он продавал в несколько рук. Подозревали его также если не в конокрадстве, то в пособничестве конокрадам, хотя он ни разу не попался. А главное, был он скандалист, ругатель и непочетчик старших. В пьяном виде даже попов угощал самыми отборными словами.

Егор Рябокопев, посетивший Терпуга перед началом заседания, сообщил:

– Ходил по народу, прислушивался. Про тебя никаких речей, один лишь Губан заверяет, что ты станицу сожгешь… А вот на Семена много зубы точат. Ну, да авось… Аль уж, в самом деле, за такой пустяк приговорят?… Не надеюсь!.. Все-таки, как-никак, это – народ, а не табун… Большое дело – народ!.. Хоть и слепой, а все как-нибудь нащупает правду…

Терпуг ожидал и заранее мечтал, как позовут его на сбор и как он будет объясняться с обществом. Он скажет им слово! Он не поробеет… Пора, наконец, открыть им глаза, этим слепцам, добровольным холопам, хребет свой сделавшим улицей для проходящих… Он скажет… Народ… А что такое народ?… «Сильна – как вода, глупа – как овца»… Нет, он им скажет…

Но его не позвали, Фараошка удалил из майданной даже отца Копылова – Авдея, который стал было просить пожалеть его сына. Из посторонних допущены были только Рванкин и Дуванов. Двери в майдан затем закрыли, и слышно было лишь, как толкались там дробные, переплетающиеся голоса, словно частый стук деревянных молотков, барабанивших по пустому горшку.

Но когда подошло время обеда, Терпуг, проходя мимо майдана, не утерпел – подошел к двери и, осторожно приотворив ее, стал слушать. Сопровождавший его молодой сиделец сел в тени, на нижней ступеньке крыльца, и равнодушно занялся подсолнуховыми семячками. В узкую щелку с крыльца можно было хорошо слышать и разбирать голоса, когда говорили не все сразу, и Терпуг безошибочно угадывал знакомых ораторов. Вот голос Рванкина… Почему же Рванкин, мужик, иногородний, – на сборе, а их с Копыловым, природных казаков-граждан, не допустили?… Какой-нибудь шибай, тархан – и в казацком кругу речь держит!.. Ишь, подлец, какую песню поет: