Мария Башкирцева - Мария Башкирцева. Дневник

– Вы любите говорить о любви? – спросила я вдруг.

– Нет, равнодушно говорить о ней – святотатство.

– Но это забавно.

– Забавно ? – воскликнул он.

– Ах, Паша, жизнь – ничтожность!.. А я была когда-нибудь влюблена?

– Никогда! – отвечал он.

– Из чего вы это заключаете?

– Из вашего характера; вы можете любить только по капризу… Сегодня человека, завтра платье, послезавтра кошку.

– Я в восторге, когда обо мне так думают. А вы, мой милый брат, были когда-нибудь влюблены?

– Я вам говорил. Я вам говорил, и вы знаете.

– Нет, нет, я говорю не о том, – сказала я с живостью, – но прежде?

– Никогда.

– Это странно. Иногда мне кажется, что я ошибаюсь и что приняла вас за нечто большее, чем вы есть.

Мы говорили о безразличных вещах, и я ушла к себе. Вот человек… Нет, не будем думать, что он прекрасный – разочарование было бы слишком неприятно. Он признался мне, что будет солдатом.

– Для того, чтобы прославиться, говорю откровенно.

И эта фраза, сказанная из глубины сердца полузастенчиво-полусмело и правдивая, как сама правда, доставила мне огромное удовольствие. Я, может быть, преувеличиваю свои заслуги, но мне кажется, что прежде честолюбие было ему незнакомо. Я помню, как его поразили мои первые слова о честолюбии, и когда я говорила однажды о честолюбии во время рисования, он вдруг встал и начал шагать по комнате, бормоча:

– Нужно что-нибудь сделать, нужно что-нибудь сделать.

2 ноября

Отец придирается ко мне из-за всего. Сто раз мне хочется отправить все к черту.

Только благодаря «историям» отца можно было увезти в Полтаву сегодня вечером. В дворянском собрании концерт. Мне хотелось ехать, чтобы показать себя, но явились препятствия без конца.

Недостаточно еще того, что он не доставил мне ни малейшего удовольствия, удалил людей, которые могли бы быть мне равными, не обращал внимания на все мои намеки и даже просьбы, касающиеся ничтожного любительского спектакля. Это недостаточно! После трех месяцев ласки, внимания, интереса, который я доставляла, любезности я встречаю… сильное сопротивление тому, чтобы я ехала в этот противный концерт. И это еще не все: вышла история с моим туалетом. Требовали, чтобы я надела шерстяное платье, костюм для гулянья. Как это все мелко и недостойно разумных существ!

Да и мне вовсе не нужен был отец. Со мной были тетя Надя и дядя Александр, Поль и Паша, которого я увезла из каприза и к моему же великому неудовольствию.

Отец нашел меня слишком красивой, и это вызвало новую историю: он боялся, что я буду слишком отличаться от полтавских дам, и умолял меня на этот раз одеться иначе, – он, который просил меня одеться таким образом в Харькове. Последствием этого были пара митенок, разорванных в клочки, злобные глаза, невыносимое настроение духа и… никакой перемены в туалете.

Мы приехали в середине концерта; я вошла под руку с отцом с видом женщины, которая уверена, что ею будут любоваться. Тетя Надя, Поль и Паша следовали за мной. Я прошла мимо m-me Абаза, не поклонившись ей, и мы сели рядом с ней в первом ряду. Я была у m-lle Дитрих, которая, сделавшись m-me Абаза, не отдала мне визита. Я держалась самоуверенно и не поклонилась ей, несмотря на все ее взгляды. Нас тотчас же все окружили. Все клубные дураки (клуб находится в том же доме) пришли в залу, «чтобы посмотреть».

Концерт скоро кончился, и мы уехали в сопровождении здешних кавалеров.

– Ты поклонилась m-me Абаза? – спросил меня несколько раз отец.

– Нет.

И я произнесла нравоучение, советуя поменьше презирать других и прежде обращать внимания на себя. Я задела его за живое; он вернулся в клуб и пришел сказать мне, что Абаза ссылается на всех слуг гостиницы и уверяет, что на другой же день отдал мне визит с племянницей.

Впрочем, папа сияет: его осыпали комплиментами на мой счет.

4 ноября

Я должна была предвидеть, что отец будет пользоваться всяким удобным случаем, чтобы отомстить жене. Я говорила это себе неопределенно, но я верила в доброту Бога. Maman не виновата, с таким человеком жить нельзя. Он вдруг обнаружился, и теперь я могу судить.

С утра идет снег, земля вся белая, деревья покрыты инеем, что вечером образует прелестные, неопределенные оттенки. Хотелось бы погрузиться в этот сероватый туман леса; он кажется другим миром. Однако тихое колыхание кареты, чудесный запах первого снега, неопределенность, вечер – все эти успокоительные силы ничуть не уменьшили моего негодования при воспоминании об А., воспоминании, которое преследует меня, преследует, как дикого зверя, не давая мне ни минуты покоя.