Мария Башкирцева - Мария Башкирцева. Дневник

И потом… Словом, я права.

Жуй. 17 ноября

Деревня заставляет с особенной силой чувствовать красоту картин Бастьен-Лепажа… Парижане не могут достаточно оценить его, но если бы только они взглянули на деревенскую природу, такую величественную, простую, поэтическую…

Каждая травка, деревья, земля, взгляд проходящих женщин, позы детей, походка стариков, цвет их одежды – все гармонирует с пейзажем.

Жуй всегда заставляет меня браться за перо. Всякий раз я привожу оттуда исписанные листки. Когда же соберу я из них целую книгу?!

22 ноября

«Всемирная иллюстрация» (русская) напечатала на первой странице снимок с моей картины «Жан и Жак». Это самый большой из иллюстрированных русских журналов, и я в нем разместилась, как дома!.. Но это вовсе не доставляет мне особенной радости. Почему? Мне это приятно, но радости это мне не доставляет. Да почему же?

Потому что этого не достаточно для моего честолюбия. Вот если бы два года тому назад я получила бы почетный отзыв, я бы того и гляди упала в обморок! Если бы в прошлом году мне дали медаль, я разревелась бы, уткнувшись носом в жилетку Жулиана!.. Но теперь…

События – увы! Логичны. Все связано, сцеплено между собой, одно вытекает из другого, все подготавливается мало-помалу… А для того, чтобы радость чувствовалась очень сильно, она должна быть неожиданной, представлять из себя нечто в роде сюрприза.

Впрочем, тут дело не в самой медали, а в сопровождающем ее успехе со стороны публики.

28 ноября

Вчерашняя барышня, перелистывая мои альбомы, заставила меня наткнуться на старый набросок: убийство Цезаря. И это вновь захватило меня за душу… Я бросаюсь к Плутарху и Светонию. Монтескье обожает описание этого убийства у Плутарха. Да, это настоящий академик. Все у него расставлено в порядке, все красноречиво, тогда как Светоний заставляет вас содрогаться: это какой-то судейский протокол, от которого мороз продирает по спине… Каким удивительным обаянием обладают великие люди, если по прошествии многих лет их жизнь и их смерть заставляют нас трепетать и плакать. Я плакала о Гамбетте. Каждый раз, перечитывая историю, я оплакиваю Наполеона, Цезаря.

Эту картину я напишу для себя – как выражение моих чувств – и для толпы, потому что это римляне, потому что здесь есть анатомия, кровь, потому что я женщина, а женщины еще не сделали ничего классического в больших размерах, и я хочу пустить в ход все свои способности композиции и рисунка… И это будет очень хорошо. Мне досадно только, что дело происходит в сенате, а не на улице. При таких условиях работа будет представлять одной трудностью меньше, а мне хотелось бы, чтобы они были все!..

Когда я сознаю, что приступаю к вещам особенно трудным, я становлюсь вдруг необыкновенно решительна, необыкновенно хладнокровна; я как-то подбираюсь, сосредотачиваюсь и достигаю большего, чем в вещах, которые по силам всякому. Не нужно ехать в Рим, чтобы писать картину; я начну ее. Однако в марте и апреле весна сообщает такие прелестные тона природе, и я хотела было отправиться писать деревья в цвету в Аржантель… Так много дела в жизни, а жизнь так коротка! Я не знаю, успею ли я выполнить даже и то, что задумано… Святые жены, Большой барельеф, Весна, Юлий Цезарь, Ариадна … Голова идет кругом, хотелось бы все сделать тотчас же… А между тем все будет создаваться постепенно, в свое время, с замедлениями и охлаждениями и разочарованиями… Жизнь логична: все связано в ней в одну непрерывную цепь…

Я чувствую в себе такой подъем духа, такие порывы к великому, что ноги мои уже на касаются земли. Что меня постоянно преследует, так это боязнь, что я не успею выполнить всего задуманного. Это состояние утомительно, хотя чувствуешь себя счастливой… Ведь я не проживу долго, знаете… Дети слишком умные… И потом мне кажется, что свеча разбита на четыре части и горит со всех концов…

1 декабря

Уж не далась ли я, право, в обман?! Кто вознаградит меня за мои лучшие годы, потраченные, может быть, напрасно? Но на все эти сомнения вульгарная половина моего «я» отвечает мне, что ничего лучшего мне и не представлялось, что живи я, как другие, мне пришлось бы слишком много страдать… Тогда я не достигла бы того развития, которое, ставя меня выше других, так… затрудняет меня. Стендаль имел по крайней мере двух-трех людей, способных понимать его, а у меня… это просто ужасно: все так плоски, и даже люди, которых я прежде находила умными, кажутся мне теперь просто глупыми. Уж не выйдет ли из меня в конце концов так называемая непонятая личность ? Нет, но право… Мне кажется однако, что я имею полное основание быть удивленной и недовольной, когда во мне предполагают вещи, на которые я положительно неспособна и которые несовместимы ни с моим достоинством, ни с моей тонкостью, ни, наконец, с моей склонностью к изящному .