Мария Башкирцева - Мария Башкирцева. Дневник

20 ноября

Сегодня вечером после ванны я сделалась вдруг такой хорошенькой, что провела двадцать минут, глядя на себя в зеркало. Я уверена, что, если бы меня сегодня видели, я бы имела большой успех: цвет лица совершенно ослепительный и притом такой тонкий, нежный; чуть-чуть розоватые щеки; яркими и резкими оставались только губы да глаза с бровями… Не воображайте, пожалуйста, что я бываю слепа в тех случаях, когда я нехороша в действительности, я это прекрасно вижу; и это в первый раз после долгого времени, что я так хороша. Живопись поглощает все.

Что безобразно в жизни, так это то, что все это должно со временем поблекнуть, ссохнуться и умереть!

21 ноября

Бреслау написала женскую щечку так хорошо и правдиво, что я, женщина, художница-соперница, хотела бы поцеловать эту щечку…

Но… и в жизни часто случается таким образом; есть вещи, к которым не надо подходить слишком близко, потому что только испачкаешь себе губы и испортишь самый предмет.

22 ноября

Меня начинает пугать будущность Бреслау, мне как-то тяжело, грустно. Она уже компонирует, и во всем, что она делает, нет ничего женского, банального, нескладного. Она обратила на себя внимание в Салоне, потому что, не говоря уже о выразительности ее вещи, она не возьмет какого-нибудь избитого сюжета.

Право, я безумно завидую ей: я еще ребенок в искусстве, а она уже женщина.

Сегодня дурной день; все представляется мне в мрачном свете.

23 ноября

Сегодня вечером я иду еще раз послушать «Les Amants de Verone» вместе с Полем и Надиной.

Капуль и Гейльбронн пели и играли удивительно. Партитура раскрывается перед вами, как цветок, по мере того, как вслушиваешься в нее вторично. Нужно будет пойти еще раз. Цветок развернется еще пышнее и распространит чудное благоухание. В этой вещи есть фразы бесподобные, но чтобы оценить их, нужно и терпение, и чутье. Эта музыка не поражает с первого раза, нужно вслушаться, чтобы найти ее тонкую прелесть.

24 ноября

Мы были с Надиной в Музее древностей. Какая простота и как это прекрасно! О, Греция никогда больше не повторится.

21 декабря

Сегодня – ничего хорошего. Живопись не идет. Я думаю, что мне нужно будет больше шести месяцев, чтобы догнать Бреслау. Она, конечно, будет замечательной женщиной… Живопись не идет.

Ну, полно же, дитя мое! Разве ты думаешь, что Бреслау писала лучше, чем ты, по прошествии двух с половиной месяцев? А она к тому же работала над разными natures mortes и гипсами! Шесть месяцев тому назад Робер-Флери говорил ей то же, что сказал сегодня мне:

– Странно, но тон у вас резок и холоден. Надо отделаться от этого. Сделайте-ка одну-две копии.

Не погибла же она после десяти месяцев живописи, не погибать же мне после двух с половиной.

27 декабря

Вся эта неделя пропала для мастерской. Вот уже три дня мне все хочется взяться за перо, а я и сама хорошенько не знаю, какие такие размышления я буду записывать. Но настроенная особенным образом пением, доносившимся из второго этажа, я принялась перелистывать мой эпизод в Италии; а потом меня оторвали, и я потеряла нить мыслей и то особенное меланхолическое настроение, которое, в сущности, довольно приятно.

Что меня поражает в том периоде, так это легкость, с которой я употребляла самые многозначительные слова для обрисовки самых простых приключений.

Но я действительно искала великие чувства: мне было просто досадно, что нет никаких удивительных, потрясающих, романтических чувств, о которых я могла бы рассказывать, и я интерпретировала свои чувства: художники поймут меня. Все это прекрасно; но каким образом могло случиться, что девушка, считающая себя умной, могла до такой степени плохо оценивать истинное значение людей и событий. Я говорю об этом, потому что мои родители должны были бы мне объяснить, сказать, что А. вовсе не серьезный человек, ни вообще человек, достойный каких бы то ни было страданий. Надо сказать правду: мне толковали обо всем этом совершенно наоборот, потому что моя мать еще моложе меня… Но обо всем этом уже нечего и говорить, потому что я сама, будучи столь высокого о себе мнения, должна была бы проникнуть в его сущность и отнестись к нему совершенно так же, как ко всем другим, вместо того, чтобы уделять ему такое большое место в этом журнале и во всем остальном.

Но я горела желанием описывать романы, а между тем… до чего я была глупа! Все это могло бы быть еще гораздо более романтично… Словом, я была молода и неопытна, сколько бы я там ни разглагольствовала и ни мудрила; вот в чем нужно наконец сознаться, как бы это ни было неприятно.