Георг Эберс - Уарда. Любовь принцессы

На пыльном полу сидела на корточках старуха с сильно загоревшим лицом и спутанными, давно поседевшими волосами. Ее черное с синим простое одеяние, похожее на рубашку, было открыто спереди, и на давно иссохшей груди старухи виднелась вытатуированная звезда синего цвета. Старуха поддерживала руками покоившуюся на ее коленях голову девушки, стройное тело которой недвижно лежало на узкой истрепанной циновке. Маленькие белые ноги девушки доставали почти до порога. Там сидел, съежившись, старый человек, приветливый на вид, из одежды на нем был только передник. По временам он нагибался и тер подошвы девушки своими костлявыми пальцами, тихо бормоча что-то себе под нос.

На больной было только короткое платье из грубой ткани светло-голубого цвета. Ее лицо, оттененное одеянием старухи, было нежным, с правильными чертами, глаза полузакрыты, как у детей, забывшихся в сладких грезах. Но по ее губам время от времени пробегал страдальческий судорожный трепет.

Густые, мягкие, спутавшиеся в беспорядке белокурые с рыжеватым отливом волосы девушки, в которых застряло несколько поблекших цветов, ниспадали на колени старухи и на циновку. Щеки больной были белы, но с румянцем, и когда молодой лекарь Небсехт, который сидел у ее ног вместе со слепым, невнятно напевавшим священные гимны товарищем, приподнимал накинутый на поврежденную колесом грудь девушки кусок ткани, или когда она поднимала свою нежную руку, то сверкающей белизной тела она напоминала тех дочерей севера, которых нередко приводили в Фивы как военную добычу царя.

С левой стороны девушки сидели на маленьком коврике два лекаря, присланных из Дома Сети. Время от времени один из них клал руку на сердце страждущей, или прислушивался к ее дыханию, или отпирал свой сундучок с лекарствами, чтобы смочить компресс на ее груди какою-то беловатой жидкостью.

Под стенами комнаты сидели несколько молодых и пожилых женщин, приятельниц жены парасхита, которые то и дело выражали глубину своего сочувствия резкими жалобными воплями. Одна из них время от времени вставала, чтобы наполнить свежей водой глиняные кувшины, стоявшие возле лекарей. Когда холод нового компресса приводил в содрогание жаркую грудь девушки, она открывала глаза и, сперва изумленно, а затем с набожным благоговением, устремляла взгляд в одном направлении.

Эти взгляды до сих пор оставались незамеченными тем, на кого они были направлены.

Прислонившись к правой стене комнаты, стоял ожидавший царевну Пентаур в длинной белоснежной одежде жреца. Его темя касалось потолка комнаты, и слабая, падающая сверху полоса света озаряла его красивое лицо и грудь, между тем как все, его окружавшее, было погружено в сумрак.

Глаза больной снова открылись, но на этот раз она встретила взгляд молодого жреца. Пентаур тотчас поднял руку и машинально тихо произнес слова благословения, но затем он снова устремил неподвижный взор на темный пол хижины и предался размышлению.

Он пришел сюда уже несколько часов тому назад, чтобы, согласно приказанию главного жреца Амени, втолковать царевне, что она осквернила себя прикосновением к парасхиту и только жрецы могут возвратить ей прежнюю чистоту.

Неохотно он переступил через порог этой хижины. Он пребывал в смятении из-за того, что именно ему приказано заклеймить благородный поступок человеколюбия и разыграть роль карающего судьи относительно совершившей его девушки.

Благодаря общению со своим другом Небсехтом, Пентаур отбросил многие умственные оковы и дал волю таким мыслям, которые его учителя назвали бы греховными. Но он все-таки признавал святость древних заветов, служивших опорой людям, которых он привык считать хранителями духовного достояния своего народа. К тому же он не был чужд той кастовой гордости и высокомерия, которые с благоразумной предусмотрительностью внушались жрецам их воспитателями: человека простого, честно трудившегося для содержания своей семьи, купца, ремесленника и даже воина, а тем более бездельника он ставил много ниже своих, стремящихся к духовным целям, собратьев. А уж людей, которых закон отметил клеймом позора, он считал нечистыми, да и мог ли он смотреть на них иначе?

Люди, вскрывавшие трупы перед бальзамированием, были презираемы за это занятие, так как оно имело отношение к повреждению священного сосуда души. Но ни один парасхит не избирал добровольно своего ремесла: оно переходило по наследству от отца к сыну, и рожденный от парасхита должен был – так внушали ему – искупить давнюю вину, тяготевшую над его душою с тех времен, когда эта душа была облечена другою телесною оболочкой. Она переходила из одного тела животного в другое, и так множество раз, и теперь, в теле сына парасхита, ей предстояло пройти новые испытания, чтобы затем, по смерти, снова предстать пред судьей подземного мира.