Роберт Гамерлинг - Аспазия

– По всей вероятности, – отвечал Лампон, – это молодой музыкант из Милета, играющий на цитре, с которым, как я слышал, очень сблизился Перикл и который с некоторого времени повсюду появляется вместе с ним.

– Юный игрок на цитре, – повторил Диопит, внимательно всматриваясь в фигуру милезийца, – до сих пор я знал Перикла только как любителя красоты другого пола, теперь же я вижу, что он всюду умеет ценить прекрасное, этот юноша, клянусь богами, достоин служить не только так называемому олимпийцу Периклу, но даже и самому повелителю Олимпа, великому Зевсу. Меня только удивляет, что Перикл не боится появляться так открыто перед глазами афинян со своим любимцем.

Навстречу Периклу и его спутникам вышел Калликрат, приводивший в исполнение то, что придумывал Фидий и Иктинос. При взгляде на Калликрата видно было, что этот человек проводит все время на постройке, под ярким и горячим солнцем, наблюдая за рабочими. Его лицо загорело от солнца, так что едва отличалось цветом от его темной бороды. Черные сверкающие глаза также, казалось, приобрели новый блеск от солнца; костюм его едва отличался от костюма простых рабочих.

Перикл обратился к Калликрату с различными вопросами, и Калликрат с довольным видом указал на оконченный уже фундамент.

– Вы видите, – сказал он, – фундамент окончен, и вместе с ним большие мраморные ступени, окружающие храм; точно также окончены уже колонны для помещения изображения богини и для сокровищницы. Конечно, все это сделано еще в грубом виде, еще придется потерпеть, так как Фидий и Иктионос очень тщательно и скрупулезно работают над своими чертежами, добиваясь полной гармонии всех частей здания.

– Вот и они идут, – сказал старший спутник Перикла, поглядев в другую сторону, – теперь мы услышим их самих…

– Вы немного услышите, – возразил Калликрат, – вы знаете, Фидий молчалив, а Иктинос сердится на всякого, кто пытается заставить говорить о его плане. Эти люди разговорчивы только друг с другом и ни с кем более.

В это время Фидий и Иктинос подошли к ним.

Иктинос был невидный, слегка сутуловатый человек, у него было сонное, болезненное лицо и задумчивые глаза, как бы утомленные долгим бодрствованием, но в его походке было что-то поспешное и беспокойное, заставлявшее предполагать в нем легко возбуждаемый и подвижный характер.

Фидий обменялся рукопожатием с Периклом и его старшим спутником, а на юного музыканта скульптор бросил странный взгляд: он, казалось, знал его и в то же время не хотел знать.

У Иктиноса была наружность человека, которому встреча со своими ближними редко бывает приятна, и, казалось, он хотел бы продолжать путь без Фидия, но спутник Перикла, желая испытать справедливость сказанного Калликратом, обратился к озабоченному, спешившему Иктиносу с вопросом:

– Учитель, не согласишься ли ты, как знаток, ответить, почему архитекторы не помещают архитравы непосредственно над вершиной колонн.

– Потому что если бы мы делали иначе, то это было бы отвратительно, ужасно и невыносимо!

Эти слова Иктинос произнес поспешно одно за другим, опустив свои серые глаза и поспешно пошел дальше.

Все засмеялись.

– Я вижу, – сказал Перикл, – обращаясь к Фидию, что работы быстро подвигаются вперед, это крайне приятно! Мы должны работать быстро и усердно, должны пользоваться благоприятным временем – стоит начаться большой войне и все остановится.

– В мастерских уже работают над слепками и глиняными моделями, – отвечал Фидий.

– Не думаешь ли ты, – спросил Перикл, – обратиться к Полигноту, чтобы и здесь точно также как и внизу, в храме Тезея, храм Афины-Паллады украшали не только скульптурные произведения, но и живописные?

– Я сам юношей занимался живописью, – отвечал Фидий, – но она не удовлетворяла меня, я хотел, чтобы то, что я представлял себе в мечтах, выходило полно, рельефно, а этого я мог достигнуть только резцом.

– Хорошо, – сказал Перикл, – пусть новый храм Афины-Паллады будет украшен только ваянием, чтобы он мог служить памятником лучшего, что мы можем создать.

Трагический поэт погрузился в разговор с юным игроком на цитре. Он сам был довольно хороший музыкант, но юноша в своем разговоре с ним показал такие познания, что он, наконец, с удивлением сказал:

– Я знал, что милезийцы славятся своей любезностью, но я не думал, что они так мудры…

– А я, – возразил юноша, – всегда считал трагических поэтов Афин за людей мудрых, но не думал, чтобы они могли быть так любезны. Я слишком поспешно судил об авторах по их произведениям. Почему ваша трагическая поэзия до сих пор так мало затрагивала нежные движения человеческого сердца? В ваших произведениях все величественно, благородно и нередко ужасно, но вы не отдаете заслуженного места могущественной страсти, называемой любовью. Умели же Анакреон и Сафо так много сказать о ней, почему же нынешние авторы трагедий пренебрегают изображать в своих произведениях это нежное и чистое человеческое чувство?