Александр Дюма - Могикане Парижа

– Да, но теперь ночь.

– Тем лучше. Ведь ночь, собственно, и создана для поэтов, влюбленных, часовых, патрулей, воров и романистов.

– Значит, вы хотите, чтобы я начал мой роман сейчас же?

– Да он уже начат.

– В самом деле?

– Разумеется.

– С какого же это часа?

– С той минуты, когда друзья ваши сказали вам: «Пойдем ужинать в кабак».

– Вы шутите!

– Нет, честное слово, я вовсе не шучу. Жан Бык будет одним из действующих лиц вашего романа, Жибелотт тоже, так же как и Туссен, и Мешок с известкой. Двое ваших друзей, которые теперь спят и вовсе не подозревают, что мы назначаем им роли, будут тоже действующими лицами вашего романа. Да даже я сам, если вы почтете меня достойным этого, буду одним из героев вашего романа.

– А знаете что! Ведь то, что вы говорите, совершенная правда, и я вполне готов последовать вашему совету.

– В таком случае начните, сказав себе, что вы сами автор великой человеческой драмы, сценой которой служит весь мир с его лесами, горами, реками и океанами, где каждый действует, на первый взгляд, в своих интересах, по своей фантазии и капризу, а, в сущности, движется только по мановению невидимой, но всемогущей руки предопределения. Слезы, которые будут проливаться на этой сцене, будут подлинными слезами, кровь, которую мы там увидим, будет настоящей горячей кровью, и вы сами можете примешивать к ним ваши слезы и вашу собственную кровь. Вы действительно именно такой человек, каким я вас представлял. Смотрите-ка, начало подмораживать, ночь чудная, светлая. Пойдемте искать продолжения истории, первую главу которой мы, если не написали, то разыграли.

– Но ведь нельзя же мне оставить здесь своих друзей.

– Почему же нет?

– А если с ними что-нибудь случиться?

– О! Об этом не беспокойтесь. Я переговорю с гарсоном, а когда здесь будут знать, что они состоят под моим покровительством, то ни один, хотя бы даже самый наглый бродяга в этом вертепе, не посмеет прикоснуться к их головам.

– Хорошо, – согласился Жан Робер, – только будьте так любезны, отдайте это распоряжение при мне.

– Очень хорошо.

Сальватор подошел к лестнице, нагнулся над нею и свистнул каким-то особенным образом.

Казалось, что этого человека здесь никогда не заставляли ждать. Свист его еще не успел стихнуть, как по лестнице взбежал гарсон.

– Вы звали, господин Сальватор? – спросил он.

– Да.

Он протянул руку и, указывая на двух спящих молодых людей, пояснил:

– Эти господа – мои друзья, мэтр Бабилас. Понял?

– Точно так, господин Сальватор, – коротко ответил гарсон.

– Теперь мы можем идти, – сказал молодой человек поэту.

Жан Робер остался еще на несколько минут, спросил счет и расплатился.

Давая гарсону пять франков на чай, он прибавил:

– Скажи, братец, пожалуйста, кто этот барин, который сейчас велел тебе беречь моих друзей?

– Это не барин-с, это господин Сальватор. А разве вы их не знаете?

– Нет. Поэтому-то я тебя и спрашиваю.

– Это комиссионер с улицы Фер.

– Что ты говоришь!?

– Я говорю-с, что это комиссионер с улицы Фер.

Гарсон проговорил это так серьезно и просто, что заподозрить его во лжи не было возможности.

– Да, кажется, этот господин Сальватор сказал правду, и мы начинаем с ним какой-то доселе небывалый роман! – проворчал Жан Робер, поспешая за своим спутником.

Комиссионер с улицы Фер сказал правду – ночь сто яла великолепная.

На часах рынка пробило два.

Когда молодые люди вышли из кабака, вправо от них блестел шедевр единственного французского архитектора – скульптора Жана Гужона, – «Фонтан невинных», залитый фантастическим светом луны. Его прекрасные пилястры коринфского стиля четко выделялись на темном фоне во всей чистоте своих гармоничных линий. Казалось, будто наяды, эти капли кристальной воды, преображенные в женщин, спускали со своих прекрасных тел легкие покровы, чтобы броситься в зеркальный бассейн или окунуть в него свои прелестные ножки.

Молодые люди, несмотря на разницу в общественном положении, которое их, по-видимому, разделяло, взяли друг друга под руку и направились на улицу Сен-Дени, мимо Пале-де-Жюстис. Дойдя до площади Шале, они остановились. Перед ними беззвучно струилась Сена. Нотр-Дам высился в своей печальной неподвижности; Сен-Шапель гордо поддерживал свою кружевную вер шину над крышами домов, как Левиафан свой хобот над волнами. Можно было подумать, что судьба перенесла их в Париж пятнадцатого столетия.